Эмигранты

[Vishenka]

Русский француз
Беседовал Никита АЛЕКСЕЕВ (N34 от 15.09.2003) Inostranec
РЕВОЛЮЦИЯ И ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА – ЭТО БЫЛО УЖЕ ТАК ДАВНО. НО ПОТОМКИ ПЕРВОЙ ВОЛНЫ ЭМИГРАЦИИ ДО СИХ ПОР ПОМНЯТ О СВОИХ КОРНЯХ И БЕРЕГУТ РУССКИЙ ЯЗЫК. ПОЧЕМУ?
Гавриил СИМОНОВ, дальний родственник советского писателя Константина Симонова, родился в 1930 году в Париже в семье потомственных военных. Крупный ученый-физик, работал в лаборатории Ирен Жолио-Кюри в Париже и в Калифорнийском университете, у лауреата Нобелевской премии Сиборга. Защитил первую во Франции докторскую диссертацию в области высоких энергий, основатель лаборатории ядерных исследований в Бордо. Автор нескольких книг по физике и биологии, в том числе посвященных проблемам старения. Кавалер Ордена Почетного легиона и других наград. В 1993 году основал Общество друзей И. А. Бунина, а в этом году ему удалось выкупить виллу «Бельведер» в городке Грассе, где великий писатель провел последние годы жизни. Совсем недавно в московском издательстве «МИК» вышла его книга «В ХХ веке. 21 рассказ русского француза» – сборник очень простых и очень ясных воспоминаний.


ЖИЗНЬ, СЕЛЕН И ЭМИГРАЦИЯ
– Гавриил Николаевич, прежде всего позвольте вас поздравить с выходом книги. На мой взгляд, она удачна. И прежде всего своей беспретенциозностью, скромностью, тем, с какой теплотой вам удалось рассказать о том, что отдаляется и легко может быть забыто. Это ваш первый литературный опыт?
– Спасибо. Да, это первое, что я написал по-русски. Раньше я писал статьи и эссе на научные темы, и по-французски. А это – первая литературная работа. Я не знаю, будет книга иметь успех или нет, и это для меня не так важно. Мне просто хотелось ее написать, хотелось вспомнить. Сейчас я закончил хронику эмигрантской семьи – но по-французски. Несколько лет назад в издательстве Grasset вышла моя книга «Как дожить до 120 лет, или Новая вечность», переведена она не несколько языков, напечатана по-русски издательством «Радуга». Это популярная книга о проблемах старения и долгожительства.
– Вы – ученый-физик. Какая связь между физикой и биологией, физиологией?
– Проблемой старения я занялся уже в конце моей научной карьеры. Физикой я интенсивно и много лет занимался во Франции и в Америке. И я заметил, что в физике есть многие инструменты, приложимые к биологии, причем они позволяют проводить более точные и требовательные исследования, чем обычно. Эту идею мне подсказала моя жена Моника – она доктор химических и медицинских наук. Мы заинтересовались химическим элементом селеном. Он играет очень большую роль в очищении клеток от загрязнения. Если я вас спрошу: почему мы стареем, что вы ответите?
– Наверно, ответов может быть много.
– Нет. Мы стареем потому, что мы дышим. А дышим мы для того, чтобы получать энергию из пищи, которую потребляем. С помощью кислорода эта пища сгорает. Но после сгорания появляются остатки, загрязняющие наш организм. Мы с женой на аппаратуре моей лаборатории провели более десяти тысяч экспериментов по поводу роли селена в очищении клеток и написали научную книгу «Селен и жизнь», за что получили звания лауреатов Французской медицинской академии. Этой наградой я горжусь больше других: не будучи доктором, я стал лауреатом медицинской академии. А после этого мне позвонили из Grasset и предложили написать книгу для широкой публики. Мы поговорили с женой, она сказала, что ее это не интересует. А я согласился. Написал книгу, к сожалению, у нее неудачное название. Не мое, это в издательстве придумали. Вы же знаете издателей – наверно, чтобы лучше продавалась. И книга пошла очень хорошо. Так вот, недавно я написал эту хронику семьи, «Лабиринт истории» и предложил ее Grasset. Их это не заинтересовало. Вообще, надо сказать, во Франции тема эмиграции успехом не пользуется. Она надоела. Столько эмигрантов – африканцев, арабов, кого угодно, что французы перестают интересоваться эмигрантской тематикой, в том числе и русской. Возможно, русским эта книга была бы интересна. И я мог бы ее сам перевести, но это так скучно – переводить собственную книгу!


ЭМИГРАЦИЮ СПАСЛИ ЖЕНЩИНЫ
– Меня всегда интересовал вопрос – как и почему люди сохраняют привязанность к своим корням? Ведь сейчас на Западе живут люди, являющиеся внуками и правнуками тех, кто вынужден был эмигрировать из России. Они часто мало знают о России, не говорят по-русски, но продолжают помнить о своем русском происхождении.
– Знаете, это очень интересно. Эти молодые люди попадали именно в Россию, а не в Советский Союз. Для меня Советы были как бы в кавычках. Я в сюда приехал впервые в 1993 году. А этот молодняк сразу попадал в Россию. Странную, но менее странную, чем СССР. Так что, если хотите, у них с Россией больше связей, чем у людей моего поколения. Например, знаменитый русский танцор Владимир Скуратов, мой компаньон, родился в 25-м году. В детстве он хорошо говорил по-русски, потом забыл язык. Сейчас говорит очень плохо, и мы с ним общаемся по-французски. Но, естественно, он себя считает русским.
– Я знал по Парижу одного человека из очень аристократической семьи, внука эмигрантов. По-русски он не говорил совершенно. Знал две фразы, усвоенные не то от отца, не то от деда. Первая – «гулять собачка». Вторая совсем странная – «жопа – ноги». Употреблял их кстати и некстати. И, будучи, по-моему, совершеннейшим французом, настаивал на своей русскости.
– Какой он русский, если ничего не знает по-русски? А титулованные, аристократы – это особая статья. И во времена Империи-то многие титулованные по-русски толком не говорили. Только по-французски, по-немецки, по-английски. С кем им было говорить по-русски? С крестьянами? Они их в глаза не видывали. Так что у вас неудачный пример.
– Другой пример. Однажды я попал на Пасху в одну из парижских русских церквей. И заметил, что люди старшего поколения между собой разговаривали по-русски. А более младшие общались по-французски, за службой же следили при помощи специальных книжечек, где церковно-славянские молитвы были напечатаны латиницей. То есть они не знали даже русского алфавита.
– Это третье и четвертое поколение. Мое поколение говорило по-русски. Повторяю, именно говорило. Теперь многие уже не говорят. Они полностью вошли во французское общество, по-русски не общаются и не читают. Меня-то спасло то, что я читал. Я когда-то надолго оказался в Америке. Там совершенно не было русского круга общения. В Париже все-таки можно было поговорить с кем—то по-русски. В церковь пойти, в русский книжный магазин, в русский ресторан... А в Америке я вспомнил совет, который мне когда-то дал Бунин и начал читать.
– Вы были знакомы с Буниным?
– Я был с ним знаком одну минуту. Я его видел, но знаком не был. Понимаете – знание языка зависит от желания его знать. У меня жена француженка, я вращался в основном во французских кругах, но всегда искал и находил возможность говорить по-русски. Но что обидно, знаете? Самые толковые из эмигрантов быстрее адаптировались, чем не толковые. Они динамичнее, культурнее, они быстрее входили в общество и делали карьеру. Я вам расскажу такой случай. Во Франции было так называемое министерство исследований. Я в нем был председателем одной из комиссий. У этой комиссии была важная функция – распределение очень больших сумм на научные исследования. И кто были членами этой комиссии? Люди с фамилиями Беркалов, Курганов, Меркуров и Симонов. Прилично говорил по-русски только я.
Так что сохранение языка зависит от желания. А также, разумеется, от семьи и от окружения. Я до пяти лет говорил только по-русски. В городке Кламар под Парижем, где мы жили, была большая русская колония. И дети между собой, естественно, говорили по-русски. Когда я пошел во французскую школу, то не знал ни слова по-французски.
– Вам тяжело пришлось?
– Да нет! Уже к Рождеству я хорошо говорил по-французски, а на Пасху был первым учеником в классе. Так вот, часто русские быстро теряли язык, если попадали в какую-то трущобу или глушь, где ни одного русского не было. Но в Париже это просто смешно. И, конечно, язык часто уходил в смешанных браках, когда мать – француженка. Ребенок ведь схватывает язык матери.
– Но есть другая опасность. В Париже я встречал эмигрантов третьей волны, очень интеллигентных. Например, Синявского. Прожив пятнадцать лет во Франции, они знали язык на уровне, нужном, чтобы что—то купить в магазине. В лучшем случае – чтобы понять хоть как—то, что говорят в новостях по телевизору.
– Это ужасно. Если вы живете в стране и не знаете языка – вы ничто. Позволить себе не знать язык могут только художники или писатели, да и то уже известные. Синявский, возможно, это мог себе позволить. Иначе вы – шофер такси или рабочий на конвейере. Вот мой отец был шофером такси...
– Он совсем не говорил по-французски?
– Говорил кое—как. Мать говорила лучше. А отец был военным и хорошо говорил по-немецки: среди военных немецкий был более распространен. Отец неплохо зарабатывал, но в социальном смысле ничего не добился.
– Это миф, что люди вашего поколения русской эмиграции, несмотря на тяжелые условия в детстве и в юности, в основном достигли успеха?
– Я вам уже частично ответил. К сожалению, добились в основном те, кто не женился на русских девицах. А эмиграцию спасли русские женщины. В эмиграции, конечно, оказались самые разные люди. Но в большинстве случаев это были военные. А военные – они «рад стараться!». Если вы ими командуете – прекрасно. Они готовы выполнить любой приказ. Но инициативу в жизни они проявлять не умеют. В нашей семье командовала мать. Мой отец был очень энергичным и работоспособным человеком. Мы неплохо жили – он здорово зарабатывал. У него была собственная машина, работал он ночью. Он ничего не боялся, а ночью – двойной тариф. Мы построили большой, по тем временам, дом. Это был первый дом с центральным отоплением во всей округе, люди приходили на него смотреть.
Катастрофа с отцом случилась во время войны. Такси не работали – не было бензина. Отец начал ругаться, хандрить, совершенно сник. А тут скончалась моя мама. Она хотела, чтобы после школы я занялся богословием. Я был под ее влиянием, готов был последовать ее желанию, может, что-нибудь и получилось бы... Но она умерла, время было очень тяжелое, послевоенное. Отец был совершенно растерян. И я понял, что надо быть самостоятельным. Пошел на физико-математический факультет. Почему? Точные науки мне нравились, но главное – на этом факультете были самые высокие стипендии. Я неплохо жил на эти деньги. Был самостоятельным. И в конце концов, я считаю, все вышло неплохо. Вот даже Орден Почетного легиона десять лет назад получил... Не жалуюсь.


КОНТРОЛЕРЫ УВАЖАЮТ
– Вы кавалер Почетного легиона за достижения в физике?
– Формулировка – «за достижения в науке». В том числе – в медицине. Кроме того, я офицер ордена Академических пальм, есть орден «За заслуги». Вообще-то, в Почетный легион меня должны были принять намного раньше, но по политическим причинам это не происходило. Все знали, что я правых убеждений, а академической среде во Франции преобладают левые взгляды. В 85-м году президентом был выбран Миттеран. Была собрана комиссия по поводу развития науки, пришел такой Шевенеман, левый социалист, он был тогда министром. Потом он из—за коррупции и политического мошенничества кончил очень плохо. Сейчас он вообще неизвестно где. И этот Шевенеман начал нести какую-то околесицу. Я открыто оспаривал его мнения. После этого собрания двое кандидатов в Почетный легион были выбраны, а я нет. Только в 92-м меня выбрали – я уже даже и не думал об этом. Что происходило – я догадываюсь. Думаю, что многие из людей, выдвигающих в Почетный легион, меня уважают. И сказали: «Слушайте, уже просто неприлично с Симоновым выходит».
– А какие-нибудь привилегии Почетный легион дает?
– С привилегиями не густо. Я ношу на лацкане розетку Почетного легиона, это полагается делать. Если мимо меня проходит какой-нибудь солдат или унтер-офицер, то должен, увидев ее, встать смирно и отдать честь. Но сейчас солдат очень мало. В поезде ко мне контролер с большим уважением относится. Вот такие привилегии... Но все же – в общественном смысле Почетный легион это престижная штука. Ах да, еще у меня есть Сельскохозяйственный орден за то, что я вырастил кобылу, потом получившую приз. Им я очень горжусь!


ОБЕД С ПУТИНЫМ
– С 93-го года вы в Россию приезжаете в девятый раз. Как я знаю, немало ездили по стране, побывали в русской провинции, в бунинских местах. В какой степени Россия вам показалась похожей или непохожей на то, что вы ожидали?
– В экономическом смысле – я нахожу несомненные улучшения. Сейчас принимаются более или менее правильные меры. Это видно даже на поверхностном уровне. Лучше стали дороги. Даже в провинции. Люди одеты получше. Но глубоко мне судить трудно – я ведь не живу здесь, а приезжаю ненадолго. Как на самом деле происходит с коррупцией? – это же страшная болезнь. Улучшается ситуация или нет? Вообще-то коррупция была и при империи, так что это не новость. Но Советы много потрудились для того, чтобы она стала еще опаснее. Путин? Я с ним обедал, хотя это громко сказано. Он недавно приезжал в Бордо, в пригороде которого я живу, и меня пригласили на официальный обед. Я сидел недалеко от него. Мы обменялись двумя-тремя фразами. Безусловно, он умный человек, хотя в произнесенной им речи ничего особенного не было. Но вполне прилично. И это не Ельцин, который был никудышным представителем России. Так что к Путину я отношусь с уважением.
Но чтобы Россия достигла уровня развитых стран, надо как минимум лет двадцать. И не стоит слишком радоваться, что везет с ценами на нефть. Была сделана огромная ошибка после переворота 91-го года. Была взята никудышная экономическая политика. Деньги, взятые взаймы на Западе, вкладывались не в промышленность, а в закупки. Причем закупали ерунду, которая была нам не нужна. Потом все это съели, а долги остались. Вспомните Германию, когда она оказалась в еще худшем положении после войны. Там ни сантима не тратили на ширпотреб, все вкладывали в промышленность. И три года спустя начался мощный рост. А тут потеряли десять лет. И я считаю, что новая Россия началась только три года назад. А насчет олигархов – я деталей не знаю. Но если правда, что эти люди вывозили колоссальные деньги куда-то в Швейцарию, а швейцарцы от этих денег богатели, то правильно, что Путин борется с олигархами. Конечно, нельзя, чтобы в России установился авторитарный режим. Но если параллельно с укреплением экономики преследуют воров – то так и надо.
А оправдывает мои надежды Россия или нет – ответить не могу. Естественно, я не видел дореволюционную Россию, Советы – тоже. Так что современная Россия – для меня данность.


А КТО ТАКОЙ БУНИН?
– Перейдем наконец к Обществу друзей Бунина. Как возникла его идея?
– Очень просто. И постепенно. Как я вам уже сказал, долго работая в Америке, я начал много читать по-русски. В том числе, Бунина. Потом вернулся во Францию, хотя американцы очень хотели, чтобы я остался, продолжал заниматься наукой. Ах да, надо же вам рассказать, как я «в кавычках» познакомился с Буниным! Готовясь к аттестату зрелости, я в школе учил английский, немецкий и итальянский языки. Но я хотел на экзамене получить большую отметку и потому в качестве первого языка взял еще и русский – довольно редкий язык во Франции. Приходит экзамен, и надо перевести часть рассказа Бунина «Смарагд». Я тогда слово «смарагд» не знал, не знал, что это то же самое, что «изумруд». И из десяти учеников (все – русского происхождения, только один настоящий француз) никто не знал. Тем не менее, я получил лучшую отметку. Но не ту, на которую рассчитывал. Вернулся домой, ругаюсь: «Паршивый Бунин!». А родители говорят – мы тебя с ним познакомим. Как раз на днях должно было состояться одно из последних чтений Бунина. Мы пришли, я послушал – читал он действительно очень хорошо. У родителей с Буниным были общие знакомые, они ему заранее что—то рассказали, как я срезался на «Смарагде», так что подводят меня к нему после чтения. Он говорит: «Я знаю, что вы хорошо учитесь. Но читайте, надо больше читать!». И пожал мне руку. Вот и все. А в Америке я его слова вспомнил. И стал много читать Бунина. Я не всегда согласен с тем, что он писал. Но как он это писал! Я понял, что это непревзойденный мастер русского языка.
Потом я вернулся, был очень занят. Но в сентябре 93-го мы с женой отдыхали в Ментоне и я сказал: «Давай на минутку остановимся в Грассе, я хотел бы посмотреть виллу «Бельведер», где жил Бунин». Приехали в Грасс, я захожу в городское бюро туризма. Спрашиваю: «Вы не могли бы мне сказать, где находится вилла «Бельведер», в которой жил Бунин?». Ответ: «А кто такой Бунин?». Я говорю: «Русский писатель, получивший Нобелевскую премию – А, да, где—то здесь такая есть...». Я потратил полдня, чтобы ее отыскать. И, конечно, ничего не увидел. Так, через забор – все было заперто. Вернувшись домой, я написал мэру Грасса. И он мне ответил очень любезным письмом, в котором сообщил, что готов мне помочь, если я на самом деле очень интересуюсь Буниным и хочу что—то сделать в его память в Грассе. Дело в том, что у него тоже русские корни. Я начал разговаривать с профессорами из русских эмигрантов, преподававшими русскую литературу во французских университетах.
Надо сказать, что Бунин был не в фаворе. До 93-го года не было защищено ни одной диссертации по Бунину. Но я нашел одну молодую аспирантку, как раз готовившую эту диссертацию. С ее помощью мы постепенно создали наше Общество, у нас собралось около восьмидесяти членов. К сожалению, по большей части не очень энергичные люди...
– Много ли текстов Бунина переведено на французский?
– В том и проблема. Не очень. А старые, довоенные переводы – очень плохие. Но при поддержке нашего общества была переведена «Жизнь Арсеньева», и книга пошла неплохо. Интеллигентные французы Бунина начинают узнавать.
– Но он до сих пор не входит в обязательный набор «Толстой – Достоевский – Тургенев – Чехов»?
– Пока нет. Но мы сейчас надеемся, что он будет издан в самой престижной книжной серии «Плеяды». Он до сих пор, как ни странно, в нее не вошел. Бунина в какой-то момент совершенно забыли во Франции. Частично в этом его вина. Его очень не любили в эмиграции. Никто никогда не сказал бы, что он плохой писатель, но его не любили. Критиковали за образ жизни, за индивидуализм. И во время сталинской «амнистии» для эмигрантов он себя повел двояко. Известен случай, когда он пошел на ужин в советское посольство. После этого большинство эмигрантов его еще больше невзлюбило. Зачем он туда пошел? Может, по глупости, возможно от дурного характера, может быть, какой-то вызов советским хотел сделать: «Хочу прихожу, хочу – нет, говорю что захочу». Он был очень сложным человеком. Какие у него были соображения – не знаю. Частое мнение о Бунине: «Большой писатель. Но жестокий человек». И отношение к нему до сих пор двусмысленное. Смотрите – Тургенев в Париже бывал наездами и все время жил по разным адресам. Но на всех домах висят памятные доски. Бунин прожил больше двадцати лет в доме на улице Жака Оффенбаха, но до 1995 года, когда моими трудами там была установлена памятная доска, никто и не интересовался. То же самое – в Грассе. Там, правда, в 73-м стараниями одной русской дамы, Муравьевой-Логиновой, была поставлена на дорожке, ведущей к вилле, маленькая дощечка. Говорят, что она была немножко любовницей Бунина... А в 2000 в парке недалеко от виллы Бунина нашими трудами и мэрии был поставлен его бюст.
– Вилла «Бельведер» сдавалась внаем?
– Да. Теоретически Бунины снимали виллу на восемь месяцев. Фондаминский, издатель, богач и очень уважаемый человек, погибший в нацистском концлагере, фактически оплачивал за Бунина аренду. Бунин же вечно сидел без денег. На что он жил? Когда он из России через Константинополь добирался до Парижа, его в Белграде принял будущий король, а тогда регент Александр. Потом в Праге он был принят президентом Фомой Масариком. И они лет десять ему оказывали финансовую поддержку. Это не надо забывать. Но не надо забывать и то, что половину своей Нобелевской премии он отдал на нужды бедным русским детям.
Итак, мне в конце концов удалось встретиться с владелицей виллы «Бельведер», пожилой дамой. Видимо, я ей немного понравился. Она хорошо помнит Бунина.
– Вилла принадлежала ей всегда?
– Сперва ее отцу, который ее построил в 1903 году. Но она очень крепкая, простоит долго. Отец виллу сдавал, это же делала его дочь. Я ее спросил – не собирается ли она когда-нибудь виллу продать? Впрочем, денег у меня тогда, семь лет назад, не было. Но деньги всегда можно найти. Она сказала – нет—нет! А потом вдруг говорит: «Если я когда-нибудь решу продавать, то вы будете первым, кого я извещу». Ее, наверно, покорил мой интерес к Бунину. Она рассказала мне кое-какие детали о нем, например, что не видела его одетым иначе, чем в белый костюм, и даже подарила мне оригинал контракта между Буниным и ее отцом об аренде виллы. Я каждый год пару раз приезжал ненадолго в Грасс, звонил ей. И тут в декабре прошлого года получаю от нее письмо. «Мой квартирант съехал, я уже старенькая, решила виллу продавать. И вас первым об этом извещаю». Я сразу полетел в Грасс, мы быстро договорились о цене. Я ее только попросил, чтобы она мне дала срок до 31 марта.
Денег у меня было недостаточно. Пришлось продать маленький домишко в Кламаре. Он принадлежал когда-то старым эмигрантам, не имевшим детей, но знавшим и любившим меня с пеленок. И когда они почувствовали, что скоро уходить, они мне этот домик фиктивно продали. То есть – просто подарили. Я его берег как память. Никому не хотел сдавать. Сперва я часто в нем бывал. Но потом – чтобы оттуда ехать в Париж – такие заторы! Так что в последние годы я приезжал только чтобы скосить траву на лужайке. Как ни странно, этот домик больше всего любила моя жена – она из деревни, из мелкой местной аристократии, обожает землю и все, что с ней связано. Она была против продажи. Но я все равно продал. Наверно, дешевле, чем мог бы, но я торопился. Ну и Скуратов мне помог деньгами. В общем, 26 марта я все заплатил. Дрожащими руками взял купчую крепость...
А первый раз я ведь дом увидел в ноябре прошлого года, когда приехал сговариваться с этой мадам Берно о цене: ее сын повел меня смотреть виллу. Там было совершенно пусто. Квартирант, съезжая, вывез всю мебель. Но она все равно не была старой. А вот интерьеры с бунинских времен не менялись. Ну, мелкие, ерундовские вещи надо было починить: одна дверь плохо закрывалась, один кран тек.
– Вилла «Бельведер» сейчас частная собственность и вы ей владеете единолично?
– Ей владеет наше акционерное общество, societe civil d'immobilier. Так удобнее для налогов. Главный акционер – моя жена, она моложе меня. А мой младший партнер – Владимир Скуратов.
– Что будет в вилле «Бельведер»?
– Это будет дом-памятник. Не музей. Музей можно сделать где угодно. А дом-памятник – это там, где жил человек. В нем будут две комнаты, посвященные исключительно Бунину.
– Он будет открыт для публики?
– Нет. Он будет приоткрыт. Это частная собственность, а Бунин стал существенной частью моей жизни. Мне совершенно не хочется, чтобы по дому слонялись орды досужих приезжих, которым до Бунина дела нет. Я буду пускать тех, кого хочу – людей, на самом деле интересующихся Буниным и связанным с ним. И, естественно, мы будем устраивать семинары и конференции, посвященные Бунину. Тем более, что рядом, в Ницце, есть Университетский средиземноморский центр, где имеется кафедра руссистики. В будущем году там пройдет год Чехова по поводу ста лет со дня его кончины. И мы вместе устроим конференцию «Бунин и Чехов». Частично она пройдет в Ницце, частично – в Грассе. Но, честно сказать, меня, как ученого в точных науках, озадачивают «буниноведы». Они читают Бунина, считают, сколько раз у него повторяется какое-то слово, а по-настоящему его прочитать, по-моему, не умеют.