Париж Хемингуэя и не только...

[Camilio]

Хемингуэй, по рассказам его секретаря Роберто Эрреры, был человек не только вспыльчивый, но и по-мальчишески обидчивый. Например, он хотел вызвать на дуэль Фолкнера, который, выступая перед студентами Виргинского университета, сказал, что Хемингуэй недостаточно смел, чтобы экспериментировать в литературе. «Хемингуэй устроил тарарам и потом совершенно по-детски, послав в письме вырезку, просил генерала Ланхема письменно опровергнуть заявление Фолкнера. Успокоился Эрнест только тогда, когда Ланхем подтвердил, что Хемингуэй несомненно самый храбрый человек, которого он, генерал, когда-либо знал как на войне, так и в мирной жизни».

Да, Хем путал смелость писателя со смелостью солдата. А кто такой, этот генерал Ланхем? Это бывший командир 22-го пехотного полка 4-ой дивизии, к которому на фронте в 1944 году Хемингуэй сам себя приписал в качестве военного корреспондента. Вот здесь снимки Хема и Ланхема, сделанные в сентябре 1944 г. после прорыва линии Зигфрида (в то время Ланхем – ещё полковник). Они рассматривают немецкие орудия на линии Зигфрида:


(фото заимствовано из книги Бориса Грибанова «Хемингуэй». М., 1971)


(фото заимствовано из книги Anthony Burgess “Ernest Hemingway”. Thames and Hudson. 1999)

Хемингуэй был рассержен, что за участие в войне его наградили самой низшей боевой медалью США – «Бронзовой звездой». Возмущался: «Могли бы уж дать и «Крест за выдающиеся заслуги». Оказывается, Хемингуэй настойчиво требовал у посла США на Кубе Брейдена бумагу, удостоверяющую работу, проделанную им на катере «Пилар» во время войны. Вот что написал посол Брейден в письме по поводу боевой службы Хемингуэя на Кубе (цитирую по книге Бориса Грибанова): «Операция была чрезвычайно опасная, так как, естественно, при нормальных обстоятельствах катер, приспособленный для рыбной ловли, не может состязаться с тяжело вооруженной подводной лодкой. Однако Эрнест очень умно разработал план операции и, я полагал, мог бы выиграть сражение, если бы вступил в соприкосновение с подводной лодкой. Он в конце концов нашел бы случай вступить в бой, если бы мой военно-морской атташе не вызвал его однажды в Гавану, когда Хемингуэй находился в избранном им районе, где через 24 часа после этого была обнаружена немецкая подлодка. Но даже при этих обстоятельствах он в ряде случаев предоставлял ценную информацию о местонахождении немецких подлодок. Вклад Эрнеста был настолько серьезным, что я настоятельно рекомендовал наградить его орденом».

Потом Хем с гордостью показывал это письмо-удостоверение друзьям и знакомым. В этом было нечто показное и ребячливое, так считали и многие из окружения Хемингуэя, в том числе и его брат Лестер.
Юрий Папоров обсуждал эту черту Хема с врачом-психиатром Штетмайером, который был вхож в дом Хемингуэя: «Я попытался засомневаться в том, что Хем так настойчиво требовал у посла бумагу-удостоверение, заметив, что «человек умирает, когда перестаёт быть ребёнком».
— Ну что вы! – сказал Штетмайер. – Если бы этого не было, я удивился бы. Как раз такой факт весьма характеризует его, составляет часть его сути…

* * * * * * *
Хотя Хемингуэй и путал смелость литератора с храбростью на войне, очевидно, для него личная смелость, отвага, воля сражаться до конца за свою жизнь – были самоценны как явление. И он умел ценить это качество не только у человека.

Лисандро Отеро, кубинский писатель, рассказывал Юрию Папорову о том, что увидел в кабинете Хемингуэя, когда приехал в «Ла Вихию» через несколько дней после смерти Хема: «В комнате, входившей в половину писателя, я обнаружил склянку с формалином. В ней была довольно крупная ящерица. Рене (домработник – Camilio) объяснил мне, что несколько лет тому назад одна из многочисленных кошек, живших в доме, увидела эту ящерицу в саду, набросилась на неё и вцепилась острыми зубами в шею. Ящерица, казалось, была лишена возможности сражаться, но она стойко сопротивлялась, нанося удары по морде своим хвостом. Хемингуэй услышал возню, вышел в сад и отбил ящерицу у кошки. Принес домой, поместил в своей туалетной комнате, кормил, поил, смазывал ей раны мертиолатом, лечил. Но пресмыкающееся погибло десять дней спустя. Глядя на склянку с формалином и размышляя над этим маленьким эпизодом из жизни писателя, я вдруг неожиданно увидел в синтезе его биографию и смысл всего того, о чем он писал. Как та ящерица, сам Хемингуэй был бит, ранен и травмирован своим временем, людьми, окружавшими его. Как та самая ящерица… герои его произведений постоянно подвергаются обидам, нападению со стороны и остаются жить со шрамами или гибнут, но непременно сопротивляются до последнего и никогда не сдаются… В склянке с формалином я увидел дань смелости ящерицы, дань силе её сопротивления перед навалившейся на неё угрозой. Хемингуэй и сохранил её потому, что в ящерице, в её судьбе видел самого себя…».

Тут я прерву рассказ Лисандро Отеро. Мне кажется, в его рассказ вкралась ошибка – то ли он спутал пресмыкающееся ящерицу с земноводным жабой (или лягушкой?), то ли Юрий Папоров так перевёл с испанского (журналист-международник может и ошибиться в биологических терминах). Я так подумал, когда вспомнил: я же видел на одном из фото Хемингуэя, сделанном в его кабинете, какую-то странную банку – по-моему, с лягушкой (или жабой?):


Эрнест Хемингуэй в день рождения. 21 июля 1955 г.
(фото заимствовано из книги Юрия Папорова «Хемингуэй на Кубе». М., 1982)

Наверное, про эту банку с формалином и речь. Вот она в более крупном масштабе:

Кажется, это всё-таки лягушка?

А здесь её уже нет (фото кабинета Хемингуэя в его доме-музее; снимок вырезан лет тридцать назад из журнала «Куба»):


* * * * * * *
Ещё про обидчивость Хемингуэя. Был такой критик творчества Хемингуэя – Макс Истмен. Он якобы запутался в своих рассуждениях про личное мужество, мужественность и литературу. И за это был бит Хемом. Истмен публично заявил, что Хемингуэй храбрый, да только его храбрость… заключена в волосах на его груди. А они не что иное, как парик. Хемингуэй встретил Истмена в Нью-Йорке, и, пишут, драка была не хуже, чем на ринге.

Борис Грибанов так описал этот эпизод: в журнале «Нью рипаблик» появилась критическая статья Макса Истмена, в которой он утверждал, что Хемингуэй обладает весьма чувствительной душой, что он сам рассказывал, как был «до смерти перепуган», попав на фронте под обстрел, и поэтому с тех пор занят тем, что улучшает свой облик… Истмен писал: «Это, безусловно, общеизвестно, что Хемингуэй не уверен в себе, в своей мужественности». Эта черта, продолжал Истмен, породила новый стиль в литературе – «литературный стиль, если так можно сказать, фальшивых волос на груди».

Когда Хемингуэй встретил Истмена в кабинете своего редактора Перкинса, расстегнул на себе рубашку и обнажил свою волосатую грудь.
— Так это фальшивые волосы? – спросил он зловеще. Потом рванул ворот рубашки Истмена и закричал: — У тебя нет никаких волос, ни фальшивых, ни настоящих! Почему ты писал, что я импотент?

В кабинете Перкинса нашлась книга Истмена с той самой статьёй, и Хемингуэй попросил Перкинса прочесть абзац, где Истмен писал: «Похоже, что некоторые обстоятельства вызывают у Хемингуэя постоянную потребность представлять доказательства своей мужественности». Хемингуэй ткнул раскрытой книгой в нос Истмену. История стала известна журналистам и попала в газеты. Потом, когда Хема спрашивали о ней, он показывал книгу Истмена с большим пятном на злополучной странице. «Это, – объяснял Хем, – отпечаток носа Истмена».

А здесь, позируя для портрета, Хемингуэй тоже показывает, что его брови и волосы на груди – настоящие: