Париж Хемингуэя и не только...

[Camilio]

К предыдущему посту: физики тоже иногда для краткости смешивают латынь с нижегородским. Например, сверхпроводник Y-Ba-Cu-O на своём жаргоне они называют “иваси”. Так они прочитывают названия химэлементов, составляющих прославившуюся керамику (за неё дали Нобелевскую премию). Прочитать-то названия химических элементов – элементарно. А вот что это за формула: «пентаортоксенофагизм»? Что-то в этой латыни и от химии, и от биологии… Не-а! Но об этом чуть позже.

Ещё к предыдущему посту: об исторических парижских ресторанах и кафе. Вот как их вспоминал в 1953 году в своём африканском дневнике Хемингуэй («Лев мисс Мэри», опубликовано в 1971-72 гг. в «Спорт Иллюстрейтед»). Этот отрывок хорош как добавка к «Празднику…», к картинкам парижской жизни из рассказов «Рождение новой школы», «В кафе «Купол» с Пасхиным» (на самом деле в “Dôme” – Camilio), «Конец одного увлечения» (приятель Хема Майк Уорд из него – это, конечно же, Майк Уард, Mike Ward, упоминаемый ниже):

«Мэри и С.Д. оживленно беседовали о городе Лондоне, который я знал в основном понаслышке… Они говорили о самых разных районах города, которые я не знал вовсе. Так что я мог слушать их болтовню и думать о Париже. Этот город я знал в любых обстоятельствах. Но я так любил его, что мог говорить о нем только со знакомыми той поры. В те старые добрые времена у каждого из нас было свое кафе, где можно было работать и где мы не знали никого, кроме официантов. Мы хранили эти кафе в секрете. Они были лучше клубов, и нам даже приносили туда почту, которую нежелательно было получать на домашний адрес. Как правило, каждый имел два или три тайных кафе. В одном ты работал и просматривал газеты. Адрес этого кафе ты не давал никому. Ты отправлялся туда рано утром и, пока убирали твой столик в углу, возле самого окна, выпивал, сидя на террасе, кофе со сливками и булочкой, а потом перебирался внутрь и работал, а вокруг подметали, мыли и наводили лоск. Приятно было смотреть, как работают другие, и от этого самому хорошо работалось. Когда в кафе появлялись первые посетители, ты расплачивался и шел вниз по набережной, туда, где можно было позавтракать. Для ленча тоже были свои тайные места и тихие ресторанчики, где собирались знакомые.

Лучше всех такие рестораны удавалось отыскать Майку Уарду. Он знал и любил Париж больше других. Мы с Майком рыскали в поисках тайных ресторанчиков с хорошим, как правило пьяницей, поваром, двумя-тремя сортами доброго легкого вина и с хозяевами, едва сводившими концы с концами и готовыми в любой момент продать свое заведение или разориться. Нам не нужны были уединенные рестораны, которые начинали процветать и становились популярными. Именно так получалось с ресторанами, которые находил Чарли Суини. К тому времени, как он приглашал нас в свой ресторан, секрет становился столь широко известным, что приходилось подолгу ждать свободного столика.

Зато с тайными кафе у Чарли все обстояло благополучно, и здесь он соблюдал полнейшую секретность. Конечно же, это касалось только наших запасных или, как мы их называли, полуденных и предвечерних кафе. В это время дня порой хотелось перекинуться с кем-нибудь двумя-тремя словами, и тогда я отправлялся в его запасное кафе или он в мое. Туда мы могли приходить с девушками. Девушки обязательно где-то работали, иначе их считали легкомысленными. Только дураки имели постоянных девушек. Днем девушка была ни к чему, так же как ни к чему были все ее проблемы. Если же она хотела быть твоей, она непременно должна была работать, и тогда все ночи принадлежали ей. Вот когда она была по-настоящему нужна, и ты водил ее вечерами в разные ресторанчики и дарил ей всевозможные вещицы. Я никогда не пытался хвастать своими подружками перед Чарли, у которого всегда были красивые, послушные и прекрасно воспитанные девушки, и все они обязательно работали. В то время моей девушкой была моя консьержка. Это была первая молодая консьержка в моей жизни, и приключение казалось мне очень волнующим. Главное ее достоинство было в том, что она все время работала и не могла выходить не только в общество, но и вообще никуда» …

* * *

Тот самый “Le Dôme”, с которого началась эта тема форума.

Эти трое – может, тоже из монпарнасской богемы тех лет:

Вот на этом месте Хемингуэя и заметил Паскин («Пасхин помахал мне, когда я еще стоял на тротуаре улицы Деламбра, размышляя, зайти выпить или нет» – вспоминает Хемингуэй в рассказе “With Pascin at the Dôme” из «Праздника…»). Rue Delambre проходит слева направо – фотограф сделал снимок, стоя на её мостовой. Бульвар Монпарнас уходит вдаль – там и находится “Coupole”, с которым спутали “Dôme” переводчики «Праздника…».

Думаете, никаких загадок вокруг «Праздника…» больше нет? А литераторы их всё находят! (Какая же эта глыба – «айсберг» Хемингуэя! Я не о матёром человечище, а о его приёме «всё лишнее опускать», именно он побуждает литераторов к более глубоким поискам в его творчестве). Допытываются: “Who Was With Pascin at the Dome?” («Кто был с Паскиным в кафе «Дом»?) – это название литературоведческой статьи в Journal of Modern Literature, vol. 26, No. 2, pp. 160-163 (2003) (http://muse.jhu.edu/login?uri=/journ....2orourke.html).
Из аннотации видно, что литераторы спорят с самим Хемингуэем. Хем считал: «Пасхин был очень хороший художник…», но им виднее: «Паскин – показное ничтожество, чьё появление в книге не служит никаким литературным целям... На поверхности, это банальная зарисовка из жизни Монпарнаса того времени». Досталось Хему: «тщательное исследование показывает, что многие детали не стыкуются, и результирующая комбинация есть продукт воображения Хемингуэя, который драматизирует главные темы книги: трудолюбие и праздность, бедность и богатство, целомудрие и разврат».

Было бы любопытно прочесть статью, но в Интернете я столкнулся с заморочками (нужно заплатить по карточке, но её-то у меня сейчас и нет). Если кто-то полюбопытнее и понастойчивее меня прочтёт статью, может, напишет здесь, какие загадки ему открылись?

Так что же такое «пентаортоксенофагизм»? Оказывается, это «пятикратное прямое пожирание иностранцев»!! Термин придуман Паскиным. Свидетельствует Илья Эренбург (http://www.pseudology.org): «Прочитав в журнале статью, где его называли вожаком «парижской школы» и где указывали, что «парижская школа» создана не парижанами, не французами, Паскин смеялся и предлагал критикам создать новое направление «пентоортоксенофагизм» – пятикратное прямое пожирание иностранцев». Понаехали тут!.. Париж – не резиновый!

Паскин и Модильяни – два сефарда, по мнению Эренбурга, в чём-то схожие: «может быть, внезапным переходом от замкнутости, молчаливости, от сосредоточенной работы к разгулу? Может быть, страстью неизменно рисовать на клочках бумаги? Может быть, тем, что оба были всегда окружены людьми и оба узнали всю меру одиночества?»… «Ему бы сидеть с Моди, они друг друга поняли бы»… Но Паскин не пересёкся с Модильяни: на Монпарнасе Паскин появился в 1920 году, а Моди умер в январе того же года… Может, встреться они пораньше, оба и остались бы жить и творить.

В Страсбургском книжном магазине я разглядывал толстенный альбом с репродукциями Паскина, размышляя: это эротизм или порнография? Картинки – графика на клочках бумаги – в натуре передавали тротуарную ночную секс-жизнь в окрестностях Клиши.
Она и сейчас там бьёт ключом, но – организованно:


А вот на этом листке бумаги – вполне благопристойная уличная жизнь:

JULES PASCIN (1885 - 1930)
View of a street (1905)
Pen and Indian ink (165x220)
(Национальная Галерея Армении, г. Ереван)
Прочитал о Паскине: звали его Julius Mordecai Pincas, и что “original name was Paskinian” – «подлинное имя было Паскинян». Что в Софии и сейчас живут родственники его предков с этой фамилией. Может, не случайно эта картинка оказалась в Армении? Послал, допустим, Паскин её почтой из Парижа какому-то родственнику в Ереван, нарисовав, сидя в каком-нибудь парижском кафе (формат 165мм × 220мм – это ведь формат листка писчей бумаги, которая тогда была непреложной принадлежностью любого парижского кафе; а 1905 год – это год, когда Паскин впервые приехал в Париж)… Да, расфантазировался я тут… А чё? – написать сюжет и послать его, допустим, режиссёру Кеосаяну. Пусть вставит в какой-нибудь свой фильм. И Азнавур за кадром что-нибудь споёт. Армянам приятно будет…

* * *

Нет, это не Паскин с его натурщицами-сёстрами. Это Сэм Грановски, другой «непарижанин, нефранцуз», обитатель “La Ruche”. Бывший одессит Самуил Грановский («Бывших одесситов не бывает!», – возразит Evgen-Odessa и будет прав; так же, как не бывает «бывших витебжан») появился в Париже в 1909 году. Высокий и красивый, он стал натурщиком в художественной академии “Grande Chaumière”. Зарабатывал на жизнь и уборщиком в «Ротонде». На Монпарнасе Грановски выделялся манерой одеваться и поведением: он носил рубашки кричащего цвета, большую техасскую шляпу, штаны из кожи, ковбойские сапоги, лассо (!) на поясе, и в таком виде прохаживался возле «Ротонды». Не стеснялся ездить и на лошади – сохранял колорит человека, снимавшегося статистом в первых американских вестернах (до приезда в Париж он побывал в Штатах). У него и кличка была «ковбой». Вместе с известной монпарнасской моделью Айшой он стал эмблемой той эпохи. Своим необычным видом он старался привлечь в своё ателье какого-нибудь любителя экзотики, когда на тротуарах Монпарнаса не удавалось «впарить» рисунки сангиной. А в “La Ruche” он открывал окно и по всякому поводу, кстати и некстати, кричал: «Я – гений! Я – гений!».

Прочитав это о Грановском, я сначала удивился: в Париже – и на лошади?! Но потом вспомнил, что по утрам Хемингуэй видел из окна пастуха-молочника с козами, а ночью, «в лунном свете», ассенизаторы с бочками и лошадьми напоминали Хему картины Брака. И это в районе Пантеона! «Город Света»? – деревня!!

Что любопытно: картину за спиной Грановского я разглядел и на старой фотографии интерьера кафе “Closerie des Lilas”:



Возможно, автор картины – он. Вроде бы вот эта пастель на бумаге (автор – Грановски, её в этом году продали на аукционе Sotheby's в Лондоне) похожа по манере на ту картину:


Может, Грановски со своими моделями сидит на террасе перед «Ротондой», а может – перед “Closerie des Lilas”. И возможно, одна из его моделей – на этой картине, и может быть даже, что это Айша.
Жить ему оставалось лет двадцать: во время «странной войны» еврей Грановски остался в Париже, и 17 июля 1942 года был задержан французской полицией и интернирован в Дранси. Умерщвлён в Освенциме…

* * *
На Монпарнасе была художественная академия “Grande Chaumière” («Большая хижина»), в ней позировал натурщиком Грановски и учился Модильяни. И, вероятно, где-то рядом находилось кафе “Petite Chaumière” («Малая хижина») – именно туда посылал критика Хэла разгневанный Хемингуэй в рассказе «Рождение новой школы»: «Катись в свою «Хижину». Тут тебе нечего делать… Такому подонку, как ты, все равно, где торчать. С какой стати ты являешься именно сюда и поганишь приличное кафе?».
Может, кто знает: сохранилось ли на Монпарнасе это кафе “Petite Chaumière”?

А «приличное кафе» – это “Closerie des Lilas”. Хем не хотел, чтобы его выживали из него. Вот интерьер “Closerie des Lilas” сегодня (в конце стойки бара, справа, привинчена табличка с именем Хемингуэя – якобы это было его любимое место):


А это вид на “Closerie des Lilas” в начале ХХ века с бульвара Монпарнас:


* * *
Ну, а теперь – внимание, туристы! Оказывается, мастерская Модильяни в Париже стала отелем, одновременно в ней могут разместиться четыре постояльца. Прочитал как-то заметку Юрия Коваленко ("Известия"), воспроизвожу её ниже:

ПРОВЕСТИ НОЧЬ У МОДИЛЬЯНИ

Юрий КОВАЛЕНКО, Париж

Последняя парижская мастерская Амедео Модильяни, где великий итальянец жил до своей кончины, теперь сдается туристам. Ателье со стеклянной крышей в доме № 8 на улице Гранд Шомьер (8, rue de la Grande-Chaumière; это недалеко от «Ротонды» – Camilio) неподалеку от бульвара Монпарнас полгода назад случайно приобрел известный французский журналист Николя Шарбонно. Он заплатил агентству недвижимости всего лишь 220 тысяч евро. Видимо, продавцы не знали, чем торгуют.

Журналист реставрировал ателье, развесил по стенам фотографии Модильяни и копии его картин, поставил стол и несколько стульев начала прошлого века – подобные тем, что стояли в знаменитых монпарнасских кафе "Ротонда" или "Куполь". Завсегдатаями этих кафе были Пикассо, Шагал, Аполлинер, Дега, Сутин, Маяковский, да и сам Модильяни, который учился в художественной академии "Гранд Шомьер".

Дом для художников на улице Гранд Шомьер был сооружен в 1893 году из строительных материалов, которые остались после Всемирной выставки 1889 года. До Модильяни в той же мастерской, расположенной на третьем этаже, два года провел Поль Гоген. Итальянскому художнику и его подруге Жанне Эбютерн в это последнее пристанище помог перебраться польский поэт и коллекционер Леопольд Зборовский.

Ремонт легендарного ателье площадью 37 квадратных метров обошелся Николя Шарбонно в 80 тысяч евро. Занимаясь реставрацией, журналист нашел неизвестные воспоминания шведской студентки Тары Клинковстром, которая позировала Модильяни в 1919 году. "В мастерскую надо было подниматься по крутой лестнице, – писала студентка. – На полу был разбросан уголь... В комнате стоял стол с красками, со стаканом и с бутылкой рома, два стула и мольберт с холстом. В углу горела печка". В этой мастерской Модильяни, оставшись без гроша, жил до самого дня смерти – 24 января 1920 года. Два дня спустя Жанна Эбютерн свела счеты с жизнью.

Теперь Николя Шарбонно сдает мастерскую туристам. Для комфорта гостей он оборудовал ее туалетом, стиральной и посудомоечной машинами, микроволновой печью и даже Wi-Fi для компьютеров. По парижским меркам, удовольствие жить под крышей Модильяни стоит совсем недорого: день – 130, а неделя – 850 евро. Завтрак в цену не входит. Придется идти в "Ротонду" или в "Куполь"...