Перевод художественных текстов

[Boris]

Да ладно вам, Зинуля. Вот, пожалуйста, отрывок из книги "История говна", которая выходит в Москве в начале лета. Жанр - философско-культурологическое эссе.

ОССУАРИЙ И ПРЕДМЕТЫ КУЛЬТА

Негр считает, что белый человек пахнет трупом. Белый человек считает, что у негра – говняный цвет кожи и запах. Отсюда – взаимная ненависть. Белому человеку негр напоминает то, что он, белый человек, тщательно скрывает, а ту одержимость, с какой белокожий срывается с земли (завоеватель и впрямь срывается со своей земли, чтобы возделывать чужую, сделать ее плодоносной и чистой, а заодно согнать варвара с его говняной земли), – эту одержимость чернокожий считает слепым высокомерием человека, забывшего, что он – простой смертный. Носитель цивилизации убежден в собственном бессмертии. Потому-то и смердит белый человек; его смрад – возвращение вытесненного сознания своей участи: участи простого смертного, вынужденного, как и все, смириться со своим злосчастным «земным прахом».

Трупы – те же нечистоты, которые мы закапываем в землю. Долгое время христианский Запад цепко держался за свои представления о запахе трупа и запахе говна и страшился их тлетворного действия: история ольфактивного восприятия этих смрадов и история дистанцирования от них во многом совпадают. Страх перед смертью отступил окончательно, когда принцип равенства был распространен на труп, и тот был вытащен из переполненной ямы, чтобы люди могли предаться массовому культу тела-мусора, которое до сей поры терялось, безымянное, среди прочих отбросов и стиралось из коллективной памяти. Персонифицированный труп – это уже не вонючий мусор: удостоенный чести называться мощами, он разрывает свой пакт с клоакой и превращается в благостные экскременты, которые следует бережно хранить. Опыт кладбища все больше сближался с опытом клоаки, пока наконец не произошла историческая встреча выдающегося трупа с бесподобным говном.

Ибо могила на Западе – еще одно место, за которым ухаживают, а разукрашенный надгробный памятник – еще одно место фиоритуры. Викторианская колониальная Европа обожала барокко, чистоту, завитушку и поставляла одни и те же отделочные материалы декораторам отхожих мест и надгробных памятников. Порфир и красное дерево, фарфор и мрамор щедро использовались при сооружении часовни для нечистот, а общественный писсуар вырос на городском перекрестке, словно крест на распутье дорог. Потому-то и допустили в середине XIX века (в 1834 году – по Роберу, в 1863-м – по Блоку и Вартбургу) эту странную полисемию, это слияние в один субстантив миниатюрной часовни и писсуара, что хотели закрепить их негласное родство. И если завтра вдруг сгорят библиотеки, а через несколько веков снова появится профессия антрополога, то, конечно, ученые заинтересуются, каким богам могли мы молиться в небольших общественных строениях, из которых время выветрило всякий запах; их развалины их будут выглядеть не менее загадочными, чем древние руины, о которых мы и сегодня спорим до хрипоты – отправлялся там культ мертвых или не отправлялся? Заодно люди захотят выяснить, почему веком позже белый кафель «клозета» стал в живописи знаком холодильной камеры, а то и белого чемодана, набитого дерьмом покорителя космоса, который никогда не расстается с дорогим его сердцу трупом и не объявляет, особенно на Луне, траур по своему «земному праху». Вот она, загадка для грядущих поколений!

Во времена захватнического империализма вновь появилось на матери-земле нечто вроде древнеримского обожествления человеческих выделений, причем появилось в той травестийной форме, которая была так к лицу эпохе зарождавшегося атеизма. Да, конечно, то, что Рим старался держать поближе к себе, у викторианского Запада приняло форму небольшого общественного строения. Но не только стремлением к чистоте был вызван архитектурный бум, который переживали тогда уличные сортиры: это были алтари, куда относились священные дары цивилизации и где журчала молитва о том, чтобы, не позабыв античных обычаев, уберечься от возврата к ним, ибо слишком явно напоминали они людям, из какой земли те сотворены.

Лондон обзавелся великолепными писсуарами и соорудил общественные строения для погребения экскрементов вовсе не потому, что Виктория была занудной чистоплюйкой. Тут наверняка что-то прояснит нам переписка Альберта, в которой он, вслед за другими августейшими особами, проявил живой интерес к человеческим фекалиям: ведь они оказались превосходными удобрениями с прекрасным соотношением качество/цена и потому снискали к себе глубокое уважение. Уважение, близкое к поклонению.

Из истории угнетенной Ирландии мы узнаем, что это поклонение было предсказано мрачным юмором Свифта и что его разделяли профессор Макхью и Леопольд Блум. При рекуррентном прочтении истории выясняется, что Джойс создал гениально-провидческий портрет тирана-фашиста, снабдив Белло, вдавливающего каблук в шею еврея Блума, усами, зеленым камзолом, гамашами горца и «тирольской шляпой с пером куропатки»; а саркастический смех Джонатана Свифта отозвался столетие спустя в похабных гримасах Виктории – сборщицы не только ссанья, но и крайней плоти.

Вот какую картину будущего нарисовал Свифт в 1743 году в своем «Проекте сооружения и содержания отхожих мест в Лондоне, Вестминстере и их предместьях»:

«Отхожие места сооружены из портландского камня. Галереи и орнамент фасадов выполнены из мрамора. Статуи, барельефы, скульптуры на карнизах и капители колонн и пилястров изображают разные позы при опорожнении желудка. Дворы вымощены мраморными плитами, а в середине высится фонтан с декоративной скульптурой, намекающей на предназначение строения. Во дворе сооружен портик со сводом, двор окружен колоннами, между двумя колоннами – незапираемая дверь, ведущая в укромное место.
Укромные места украшены фресками в подобающем обобщенном стиле с иероглифическими фигурами. Сиденья покрыты тонким драпом с котоновой подбивкой. Зимой полы устланы турецкими коврами, а летом усыпаны цветами и травами».

Лишь столетие спустя Лондон приступил к реализации того, что сначала не выглядело карикатурой, но превратилось в нее, как только реальность применила к фантастике операцию вычитания: сооруженным тогда общественным сортирам не хватало лишь «фресок в подобающем обобщенном стиле». Известно, что чаще всего утопии реализуются слишком усердно, и переход к действию, позволяющий придать им социальную консистенцию, как правило, оборачивается продублированной нормой, читай – гнетом. Не получилось ли так, что едкая ирония Свифта как раз и породила тот самый дискурс, который был им заведомо осужден? Не сам ли он заронил семена викторианского идеала Аккуратненького и декоративной завитушки? Подданный угнетенной страны оказался в этом пункте прозорливым пророком в отношении страны-угнетателя – вплоть до того, что предсказал появление необходимых условий для пространства внутреннего монолога, в котором Блум по утрам расстегивал штаны. Текст «Улисса» подтверждает: в Ирландии люди испражняются так же, как в центре Лондона, а значит и думают там и тут одинаково. Поэтому прав был Джойс, когда вложил в уста ярого патриота профессора Макхью сентенцию «Строителям клозетов и клоак никогда не быть господами нашего духа», ибо Англия, или шире – ее цивилизация, не опровергла очевидного: укротив говно, Империя завладевает душами.

Перевод БК