Николай Рубцов

[per]

Великий русский поэт Николай Михайлович Рубцов родился 3 января 1936 года в селе Емецк Архангельской области, расположенном на живописном берегу главной реки этого края Северной Двины.
Он был четвертым ребенком в семье (позже родились еще двое).

Вот одно из произведений поэта, которое известно, уверен, всем.

Я буду долго
Гнать велосипед.
В глухих лугах его остановлю.
Нарву цветов.
И подарю букет
Той девушке, которую люблю.
Я ей скажу:
-С другим наедине
О наших встречах позабыла ты,
И потому на память обо мне
Возьми вот эти
Скромные цветы! –
Она возьмет.
Но снова в поздний час,
Когда туман сгущается и грусть,
Она пройдет,
Не поднимая глаз,
Не улыбнувшись даже…
Ну и пусть.
Я буду долго
Гнать велосипед.
В глухих лугах его остановлю.
Я лишь хочу,
Чтобы взяла букет
Та девушка, которую люблю…

Стихотворение написано в 1962 году.

[POLKAN]

Я слышала, что он в детдоме воспитывался. Мне вот что у него нравится:


ВЕЧЕРНЕЕ ПРОИСШЕСТВИЕ
Мне лошадь встретилась в кустах.
И вздрогнул я. А было поздно.
В любой воде таился страх,
В любом сарае сенокосном...
Зачем она в такой глуши
Явилась мне в такую пору?
Мы были две живых души,
Но неспособных к разговору.
Мы были разных два лица,
Хотя имели по два глаза.
Мы жутко так, не до конца,
Переглянулись по два раза.
И я спешил — признаюсь вам —
С одною мыслью к домочадцам:
Что лучше разным существам
В местах тревожных —
не встречаться!
<1966>

[per]

Я слышала, что он в детдоме воспитывался.

Мать Рубцова умерла 26 июня 1942 года. После ее смерти Рубцов стал детдомовцем. 20 октября 1943 года поэт оказался в детдоме недалеко от вологодского города Тотьма. Село Никольское, где располагался детдом, Рубцов впоследствии назвал своей «малой родиной».
В целом то время и жизнь поэта были весьма тяжелыми. Да и прожил он совсем мало. Погиб Рубцов в 1971 году.
При жизни о нем знали только те, кто его знал.
С середины 70-х годов прошлого века его поэзия приобрела всеобщее признание. Его слава росла без всякого официоза и раскрутки в СМИ.
Памятник Рубцову был открыт в Тотьме в 1985 году, через менее чем 15 лет после его гибели. Бюст на родине Есенина был установлен только через 55 лет после его смерти. Сравниваю даты, т. к. Рубцова сравнивали и сравнивают с Есениным, имея на то полное право.

Ветер всхлипывал, словно дитя,
За углом потемневшего дома.
На широком дворе, шелестя,
По земле разлеталась солома.

Мы с тобой не играли в любовь,
Мы не знали такого искусства,
Просто мы у поленницы дров
Целовались от странного чувства.

Разве можно расстаться шутя,
Если так одиноко у дома,
Где лишь плачущий ветер-дитя
Да поленница дров и солома.

Если так потемнели холмы,
И скрипят, не смолкая, ворота,
И дыхание близкой зимы
Все слышней с ледяного болота…

<1966>

[Bérurier]

СТО "НЕТ"

В окнах зелёный свет,
странный, болотный свет..
Я не повешусь, нет,
не помешаюсь, нет...

Буду я жить сто лет,
и без тебя — сто лет.
Сердце не стонет, нет,
Нет,
сто "нет"!

Ленинград,
сентябрь 1961


О нём прекрасный сайт есть:
http://rubtsov.id.ru/index.htm

[Vishenka]

А я помню песню, как всегда.

В горнице моей светло,
Это от ночной звезды.
Матушка возьмет ведро
Молча принесет воды.

Попробовала поискать на Инете, за 5 минут не нашлось, дольше искать времени нет. Исполняла эту песню какая-то прибалтка (?), замечательный сплав был музыки, слов и голоса.
В Питере он был чрезвычайно популярен в начале 80-х, однако талант его мне кажется соответствующим его известности. Умер он как-то страшно - любимая (?) женщина зарезала?

[Klea]

Попробовала поискать на Инете, за 5 минут не нашлось, дольше искать времени нет. Исполняла эту песню какая-то прибалтка (?), замечательный сплав был музыки, слов и голоса.

В ГОРНИЦЕ

В горнице моей светло.
Это от ночной звезды.
Матушка возьмет ведро,
Молча принесет воды...

Красные цветы мои
В садике завяли все.
Лодка на речной мели
Скоро догниет совсем.

Дремлет на стене моей
Ивы кружевная тень,
Завтра у меня под ней
Будет хлопотливый день!

Будут поливать цветы,
Думать о своей судьбе,
Буду до ночной звезды
Лодку мастерить себе...

Да, Vishenka, пела эту песню литовка Гинтаре Яутакайте, она потом уехала жить в Америку.
[/i]Здесь можно послушать эту песню:[/i]
http://www.zvuki.ru/T/P/623/mp3/3?http

В протоколе о гибели Н. Рубцова зафиксированы икона, пластинка песен Вертинского и 18 бутылок из-под вина.

Вологодский городской суд приговорил Л. Дербину к семи годам лишения свободы за умышленное убийство в ссоре, на почве неприязненных отношений. За несколько месяцев до этого убийства Дербина отдала в набор свой второй (первый - "Сиверко" - вышел в свет в 1969 г.) поэтический сборник "Крушина", предисловие к которому написал Н. Рубцов.

Л. Дербина отсидела пять лет и семь месяцев, после чего ее амнистировали в связи с Международным женским днем. После этого она приехала в Ленинград и устроилась на работу в библиотеку Академии наук. В те же годы она стала работать над книгой "Воспоминания".

Книга увидела свет в 1994 году. И тут же вызвала яростные споры. Одни называли ее "кощунственной", писали, что имя Дербиной проклято навеки, другие давали право этой женщине на покаяние. Сама Л. Дербина рассказывает:

"Меня немного отпустило только восемнадцать лет спустя - в 89-м, 3 января, на Колин день рождения. Три года до этого епитимью исполняла, наказание за грехи. Раньше все это угнетало, очень тяжело было жить. А снял отец Иринарх епитимью - сразу стало легче, что-то я познала такое, такую истину... Мне и Коля приснился, в его день рождения. Будто ведут меня на расстрел - за то, что его погубила. Идем, сбоку ров глубокий, а на той стороне - группа морячков. Один оборачивается, улыбается, я смотрю - Коля. Вдруг он отделился от этой группы и идет ко мне. У меня сердце замерло. А он перепрыгнул через ров, подошел, приобнял меня. "Вот видишь, -говорю, - меня из-за тебя расстрелять хотят". А он в ответ с улыбкой: "Знаю..." А в этом "знаю" - тут все: и надежда, и утешение, и желание ободрить. Он вернулся к товарищам, а меня ведут дальше, и уже ничего черного, только покой..."

Р. S. В 1973 году на могиле Н. Рубцова поставили надгробие - мраморную плиту с барельефом поэта. Внизу выбили надпись: "Россия, Русь! Храни себя, храни!"
В 1996 году, к 60-летию поэта, в Вологде открыли мемориальную доску на "хрущевке", где он жил и погиб.
http://rubtsov.id.ru/biographia/razzakov.htm

[Klea]

РЕКТОРУ ЛИТЕРАТУРНОГО ИНСТИТУТА В. Ф. ПИМЕНОВУ

Москва, 27 апреля 1965

Ректору Литературного института им. Горького
тов. Пименову В. Ф.
от студента-заочника 3 к. Рубцова Н.

Уважаемый Владимир Федорович!

Я пишу Вам в связи с ходатайством Вологодского отделения Союза писателей, а также в связи с письмом в институт от начальника отделения милиции.

В первую очередь — о письме из милиции. Если говорить подробно, все произошло так:

Однажды вечером я приехал в общежитие института. На вахте меня не пропустили. Они имели на это право, но мне, как говорится, от этого не было легче. Я решил поехать на ночлег к товарищу и с этой целью подошел к такси. Водительница такси потребовала деньги за проезд заплатить вперед. Я отдал ей три рубля, т. к. более мелких денег у меня не оказалось (еще при себе у меня осталось столько же, т. е. 3 р. Это имеет значение). И мы поехали. Когда, выходя из машины, я попросил сдачу, водительница отказалась вернуть ее. Она с нескрываемым нахальством стала утверждать, что никаких денег у меня не брала. Тут стоит помянуть Есенина: такую лапу не видал я сроду! А если помянуть Гоголя, это черт знает, что такое! И тогда я нарушил свое правило последнего времени: не гневаться и тем более не разжигать в себе гнев. Я потребовал продолжать поездку до ближайшего милиционера. Я это сделал с целью «проучить» ее. Теперь я понимаю, что поступил тогда удивительно глупо. В деревне, наверное, поглупел. Ни в коем случае нельзя было рассчитывать, что она покается в милиции, а нельзя забывать, что ее отвратительный поступок с моей стороны недоказуем. В милиции меня и слушать не стали, т. к. в общем-то, их интересует не столько истина, сколько официально-внешняя сторона дела. Мне велели заплатить этой женщине 64 коп. по счетчику. Я сделал это, чтобы избежать осложнений. Потом меня увели куда-то спать. Слава богу, хоть за это я им благодарен! В отделении милиции я вел себя достойно, вернее, покорно. Только этой женщине резко казал: «Как вам не стыдно!» Начальник отделения, очевидно, эти слова имеет в виду, когда привычно формулирует: вел себя недостойно...

С тех пор меня перевели на заочное отделение... меня преследует неустроенность в работе, учете и в быту. Конечно, что есть проще того, чтобы устроиться на работу где-либо, прописаться и в этих нормальных условиях заниматься заочной учебой? Но дело в том, что мне, как всякому студенту нашего института, необходимы еще творческие условия. Эти условия я всегда нахожу в одном деревенском местечке далеко в Вологодской области. Так, например, прошлое лето я написал там больше пятидесяти лирических стихотворений, многие из которых сейчас приняты к публикации в Москве и других городах. Когда я ушел на заочное, я сразу же опять отправился туда, в классическое русское селение, — и с творческой стороны опять у меня все было хорошо. Но зато в документах возник беспорядок: у меня нет в паспорте штампа о работе, т. к. я сотрудничаю в тамошней газете нештатным (штатных мест не было), у меня нет прописки в паспорте, т. к. в той местности временным жителям выдают только справки о том, что они с такого-то по такое время проживали именно там. У меня тоже есть такая справка, но для Москвы она, эта справка, — филькина грамота. Именно из-за этого беспорядка в документах меня оставили тогда ночевать в милиции и написали оттуда такое резкое письмо в институт. Т. е. помимо сути акта о нарушении в их руках оказалась еще эта суть. Бесполезно было там все это объяснять...

В заключение хочу сказать, что я ничего не прошу, не прошу даже о восстановлении... Просто, как Ваш студент, я посчитал своим долгом объяснить то неприятное происшествие, которое, в конечном счете, явилось результатом моего, так сказать, заочного образа жизни.

27.4.65 г. Николай Рубцов

[Klea]

В ОСЕННЕМ ЛЕСУ

Доволен я буквально всем!
На животе лежу и ем
Бруснику, спелую бруснику!
Пугаю ящериц на пне,
Потом валяюсь на спине,
Внимая жалобному крику
Болотной птицы...
Надо мной
Между березой и сосной
В своей печали бесконечной
Плывут, как мысли, облака,
Внизу волнуется река,
Как чувство радости беспечной...
Я так люблю осенний лес,
Над ним — сияние небес,
Что я хотел бы превратиться
Или в багряный тихий лист,
Иль в дождевой веселый свист,
Но, превратившись, возродиться
И возвратиться в отчий дом,
Чтобы однажды в доме том
Перед дорогою большою
Сказать: — Я был в лесу листом!
Сказать: — Я был в лесу дождем!
Поверьте мне: я чист душою...

Николай Рубцов
1967

[Vishenka]

Спасибо, Таня и за стихи, и за биографические материалы, и за Гинтаре! Не могу еще раз не восхититься гармоничностью соединения тоненького голоска, замечательной мелодии и слов.

[Klea]

Не могу еще раз не вос хититься гармоничностью соединения тоненького голоска, замечательной мелодии и слов.

Наверное все дело в том, что литовские народные песни где-то созвучны этой песне и поэтому песня так здорово получилась у Гинтаре.
---

Из монологов Николая Рубцова:

О ГЕНИАЛЬНОСТИ

Не только Россия богата талантами. Очень богата была поэтами Франция. Один из них, например, Верлен. Рембо еще был, Бодлер. Верлен совершенно почти ничего не написал. Но он написал одно прекрасное стихотворение, которое называется "Осенняя песня", которая, кстати, слабее моей. И его назвали гениальным поэтом. И еще один был гениальный поэт Рембо. Он написал всего-навсего восемнадцать стихотворений. И каждое из них гениальное. Всего-то книжечка маленькая. Брошюра.

Опять оставляю экскурс во французскую поэзию. Перехожу к русской, Тютчев. Он прожил долгую, такую прекрасную, плодотворную жизнь. Он за 72 года своей жизни написал всего двести стихотворений. И все шедевры. До одного. Шедевры лирические: "Есть в осени первоначальной", "Зима недаром злится", "Люблю грозу..." И еще несколько стихов политического содержания. Стихов очень сильных. У Тютчева даже политического содержания стихи полны смысла, силы мысли, поэтического могущества. И недаром Ленин, когда ездил, нередко брал с собой томик Тютчева. А вот один из наших современников, поэт политического момента, издал недавно книжку стихов в двадцать печатных листов, что редко когда-либо издавал какой-либо поэт настоящий. Но это были скромные поэты, а этот никогда не был скромным, бог его обидел... скромностью. Его стихи совершенно не идут в сравнение с теми, которые написал Тютчев на политические темы, которые живы и сейчас.

Вот и гениальность. Я ведь не говорю, что гением может быть только поэт. Каждый человек должен делать свое дело. Быть мастером в своем деле.



МОЯ БИБЛИЯ

"Евгения Онегина" я считаю своей библией. Писарев разгромил Пушкина. Он написал: "Вот мы говорим: Байрон, Гете, Данте. Пушкин не только не может вставить слово в разговор этих важных господ, но он даже не может понять, о чем беседуют эти великие господа!" После этого тридцать лет было молчание вокруг имени Пушкина, даже после выступления Достоевского на открытии памятника Пушкину в 1880 году.

И что же? К Пушкину приходят все великие мира сего, все культурные люди, чтобы поклониться этому гению русской культуры.

А что Писарев?..


В КОНСТАНТИНОВО

Однажды у меня был разговор с одной женщиной. Я спросил у нее, кого из великих поэтов она хотела бы увидеть сейчас, и перечислил ей из девятнадцатого века Пушкина, Лермонтова, Некрасова, Тютчева, Фета и двадцатого — Есенина, Блока и, на всякий случай, Маяковского. Она ответила: «Позовите Есенина».

Припомнилось, как я был у Есенина.

Когда я был в Рязани, ко мне пришел секретарь Союза писателей. В разговоре он спросил у меня: «Скажи в двух словах, зачем ты приехал в Рязань?» Я сказал одним словом: «В Константинове».

Все рязанское писательское общество решило ехать со мной. Искали машину, но нам никто ее не давал. Тогда достали какую-то машину с открытым верхом. Нас было одиннадцать человек, мест не хватало. Кое-кто чуть не плакал.

От Рязани до Константинова два часа езды. Это вот такой же смутной порой: ни зима, ни весна, ни лето. Вот как сейчас.

Приехали в Константиново. В домик Есенина нас сопровождала пожилая женщина. Вообще-то он был закрыт. Нам, как почетным гостям, предложили попить из ковша, из которого, как сказали, пил Есенин. И когда я пил, кто-то сказал: «Да Есенин тоже был грубый и вообще...» И тогда эта женщина сказала: «Да нет, он был очень нежный и скромный».

На домике было написано: «Здесь родился русский поэт Есенин». Потом нам подали книгу посетителей. Первым эту книгу взял я и написал: «Приходил поклониться родине Есенина». А им сказал: «Что хотите, то и пишите». И тогда весь рязанский Союз писателей подписался под моими словами. И никто ни слова не добавил.

----


Николай Рубцов

ПОЧЕМУ НЕ ПОВЕЗЛО?


Почему мне так не повезло?
По волнам, давно уже усталый,
Разгонюсь - забуду про весло,
И тотчас швырнет меня на скалы!

Почему мне так не повезло?
Над моей счастливою любовью
Вдруг мелькнуло черное крыло,
И прошла любовь с глубокой болью.

Почему мне так не повезло?
Все, трудясь, живут себе в надежде,
Мне ж мое глухое ремесло
Не приносит радости, как прежде.

Почему мне так не повезло?
По ночам душе бывает страшно.
Оттого, что сам себе назло
Много лет провел я бесшабашно.

Почему мне так не повезло?
Все же я, своей не веря драме,
Вновь стремлюсь, хватаясь за весло,
В океан, волнуемый ветрами.

[totma]

Мой любимый поэт земляк http://rubtsov.id.ru/

[totma]

Эдуард Кочергин. "Рассказы бродячей собаки"
Россия, кто здесь крайний?


Фото из архива автора
Тотьма
В начале 70-х годов, во времена моего хождения по Русскому Северу, попал я со своим напарником - соседом по питерской комуналке в старинный вологодской земли город Тотьму. Попал с познавательными целями для своей рисовальной профессии. В библиотеке моей от дедов сохранилась небольшая книжица, напечатанная в 1924 году в типографии тотемского отдела местного хозяйства в количестве 600 экземпляров. Книга о деревянном зодчестве Тотемского уезда Вологодской губернии, с недурными гравюрами художника Е.Праведникова. На одной из них был изображен двухэтажный рубленый пятистенок, покрытый тесом, замечательных пропорций с высоким крыльцом, красиво нарисованными окнами, украшенными резьбою, тяжелым венчающим коньком, т.е. со всей полагающейся русскому северному дому-кораблю атрибутикой. Эта книжка виновата в том, что мы изменили первоначальный маршрут и вместо Никольского района, куда должны были податься по тем же рисовальным занятиям, из Вологды на дедероновском* пароходике двинули по реке Вологде, затем вверх по Сухоне в Тотьму. Захотелось увидеть так неожиданно названный город, да еще украшенный замечательной архитектурой.
В тесном ресторане пароходика за вологодским пивом мы провели почти весь путь до Тотьмы. Сосед наш по столику - начальник рыбнадзора города Нюксеницы, большой любитель и потребитель пива, явно талантливый враль и балагур, моментально ставший нашим приятелем, рассказал чудную легенду про обозвание Тотьмы. Как представитель соседствующей с Тотьмою Нюксеницы, он знал про нее все, естественно, с обратной стороны.

"Когда первый Император Всеросийский Петр Великий, еще будучи молодым царем, путешествовал по Русскому Северу и объезжал Вологодчину, он на лодках-галерах поднимался вверх из Двины по Сухоне со своими генерал-фельдмаршалами - разными там князьями Меншиковыми да графьями Толстыми. Жители прибрежных городков и деревень приветствовали Царское Величество на берегах Сухоны, но старательнее всех и совершенно своим особым образом встречали его поезд жители древней Тотьмы.

Крутые берега реки густыми кругами, как семечками в подсолнухе, были усыпаны низко склоненными долу человечками. С реки застывшие сложенные вдвое люди выделялись на зеленых угорьях только задницами, торчавшими с округлых берегов прямо вверх в небо. Зрелище сие из царской дали было настолько непонятным и впечатляющим, что царь, увидев такую картинку со своей главной галерной лодки, повернулся к Алексашке Меншикову и спросил: "То тьма жоп, что ли, Данилыч?" Меншиков посмотрел в свою поднадзорную трубу и ответствовал царю: "Точно, то тьма жоп на горах, Ваше Величество".

"Таким образом сам Петр Первый подтвердил древнее имя города да еще с важным добавлением-причиною, про которую тотьменцы почему-то забыли, а мы в Нюксенице по-соседски помним", - заключил рыбнадзорный враль, пообещав угостить стерляжей ухой, ежели занесет нас жизнь в Нюксеницу.

Приплыли мы в Тотьму уже к вечеру и естественно, как русские пиквиксты, страдающие алкогольной недостаточностью собственных организмов, оказались прямо с рюкзаками в винно-водочном отделе самого главного магазина Тотьмы. С него то и начались наши "исторические познания" брошенного под ноги времени и забытого Богом города. В этом важном месте наши целеустремленные взоры были остановлены невидалью в человеческом обличье. Объект сей был настолько кос глазами, что притягивал внимание окружающих неправдоподобностью собственной косины. Глаза его были повернуты в противоположные стороны - левый в левую, а правый в правую, причем настолько сильно, что он этим невозможным глазным устройством прямо-таки гипнотизировал смотрящих на него людей.

В своей правой руке держал он только что выпущенную юбилейную монету с портретом Великого вождя революции товарища Ленина и, поглаживая ее грязным большим пальцем, приговаривал: "По Лыске, по Лыске..." Понять сначала, что он имел в виду, было трудно. Ерунда какая-то! Что ему надо!? И вдруг держатель рублевого Ильича повернул к нам свою голову и хриплым пропитым голосом, глядя мимо нас в разные стороны, проговорил: "Ну что смотрите, залетки, помогите вылечиться. Скиньте по лыске, глаза поставьте на место, а то вижу я вас совсем в других местах, чем вы сами себе кажетесь. Болен я - излом зрения у меня. Оттого и пью, а дозу выпью, глаза на место становятся, и снова вы там, где и есть. Косой я - наоборот. А теперь давайте-ка по лыске скиньте на поправку тяжелой глазной косины".

"Да скиньте же, не жалейте, такого цирку вы нигде в "рашине" не сыщите, да и стоит-то он всего двести грамм", - прохрипел стоящий за нами винно-водочный желатель в потертой кепке-лондонке.

Мы с напарником скинулись, и Косой-Наоборот с некоторым вызовом и гордостью протянул треху водочной продавальщице со словами: "Уважь, целовальница, больных да жаждущих. Не серчай, красавица, - без нас, косых да косящих, что бы ты делала?"

Действительно, после принятия двухсот грамм водки глаза его постепенно вернулись на свои места, а он превратился в банального заштатного алкаша. Интересно, знают ли врачи-глазники-окулисты или доктора-наркологи болезнь под названием "косой-наоборот"?

После обустройства на ночлег в местном Доме крестьянина, где одно койко-место в общей комнате стоило всего 80 копеек, спустились мы на берег Сухоны варить свой супчик. В городской столовой подавали только макароны с тушенкой, а когда по вечерам она превращалась в ресторан, к этому блюду добавляли пиво за приличные деньги, но зато в графинах. А у нас с собою все было свое. На берегу, достав снедь из малого рюкзака, развели "воровской" костерок, на котором быстро приготовили ужин, и только успели отметить прибытие в славную Тотьму, как к нашему костру подковылял из-за кустов костыль с лицом тяжело пожившего человека и вежливо попросил дать ему всего-то консервную банку из под тушенки. Мы дали, думая, что нужна она ему для червей или еще для чего-нибудь хозяйственного. Но он здесь же, у костра, вынул из своего бывшего пиджака флакон тройного одеколона и трясущимися от нетерпения руками залил его в банку, разбавил водою из Сухоны и, чуть помешав, влил в себя эту белую парфюмную суспензию. Затем крякнув, произнес нежно: "Пошла хворобушка..."

Закусив этими замечательными словами свое душистое питие, отбыл под ближайший куст. Некоторое время спустя от куста раздалось невнятное пение вроде: "Болят мои раны в глыбаке...", перемежавшееся с храпом. Пора было и нам вернуться под нашу временную крышу и хорошо выспаться.

Утром предстояло на свежую голову обойти город и наметить интересные объекты для запечатления их на бумаге. Но там, в Доме крестьянина, нас ждало третье открытие - местный домкрестьянский сортир-эрмитаж, построенный в былые крепкие времена из широченного соснового теса в стиле "русского кантри", представлял из себя экспозицию талантливейших творцов нашего отечества, которые заполнили его стены незабвенными победно-фаллическими рисунками и виршами, выполненными разнообразными подручными матерьялами и разными техниками. Одна из надписей, самая идейная, вырезанная искусной клинописью перочинным ножичком на темно-коричневых сосновых досках терпеливым старателем, более чем другие стала знаменитой в нашей памяти:

Пусть послужит наш сортир
Очагом борьбы за мир.
Поджигатели войны
Срать в сортире не должны.

На наш вопрос об алкогольных подвигах его земляков домкрестьянский дежурный, глубокий местный дед, после рюмки угощения ответил, что пьют они не более и не менее, чем вся Россия, а виденное нами относится к Москве. "Тотьма издавна назначена была местом для ссылок. Это крест наш, но если при царях да императорах к нам ссылали важных раскольников или революционных потрясателей, то нынче награждают бездельным и пьянским людом, списанным в столицах со щитов, на их начальственном языке называемом тунеядцами. Вместо этого народа лучше бы в город солдат поставили. Бабы бо лишние ягорились, толк бы был да приплод, а с этих что - срам один да развращение наших человеков происходит. Вот так то..." - заключил он, оправдываясь перед нами в нехороших городских картинках. И добавил: "Любопытствуйте у нас, конечно, но со своими блокнотиками-то будьте поосторожнее, не то какой-такой подумает, что образ вы с него снимите да с собой унесете, а его пустым оставите, так ведь защищаться начнет. Да и с тунеядцами поаккуратнее, не то накинутся на вас, как на свежачок, и оберут. У них своя простая система - днем где-нибудь что-нибудь поднадыбят, вечером отгуляют, а утром лечатся".

После таких наставлений наш изначально романтический настрой на Тотьму стал убавляться.

Дом крестьянина своим парадным крыльцом выходил на главную площадь города. С левой руки от него выделялся среди деревьев старинный храм без куполов, превращенный в клуб, за ним на бывшем церковном кладбище была танцплощадка. С правой стороны против храма-клуба находилась трибуна, за которой возвышался на голубом пьедестале серебряно-гипсовый бюст Лыски-Ленина. Прямо по оси крыльца с другой стороны, ближе к реке, торчал единственный в городе зелено-бурый пивной ларь.

Поутру, выйдя со сна на крыльцо, мы обалдели от увиденного - вся площадь до краев была забита одноликою молчаливою толпой. Что здесь происходит? Тьма людей в такую рань! Что за демонстрация? Война что ли объявлена или новая революция началась? И почему они молчат? Как-то даже тревожно показалось нам от этого массового стояния.

Выползший за нами на крыльцо домовой дед с самокруткою спокойно прокомментировал событие: "Лечиться стоят, к пивному опохмелку готовятся. "Лекарство", видишь, в одной будке дают, и то приплывает оно на пароходе сверху из Нюксеницы, да бочки с пристани катят вручную выборные из них. Через полчаса должны прикатить. Вот и ждут, чтобы в себя прийти после вчерашних подвигов. Выборным первым нальют, затем всем по очереди. Пиво в Тотьме не варят, а привезенных бочек на всех не хватает. Ранее своим хватало, а после нашествия тунеядцев, понятно дело, недостает. У нас же плановое хозяйство. Так что, как говорят, - кто поспел, тот и съел. Этот шпектакль каждое утро здесь дается. Всех тунеядствующих можете осмотреть и ознакомиться - они перед вами".

Со временем мы поняли, что люди, выстроенные в порядок, образуют между храмом и трибуною плотную многоколенную очередь, которая заполняет всю площадь и концом своим уходит в поднимающуюся угорьем улицу деревянных домов. В полчаса, оставшиеся до "шпектакля" - приката бочек, мы успели дойти по этой улице до "Дома тунеядцев". Собственно, она упиралась в него. Дом их, по последующим нашим выяснениям, оказался знатным пятистенком из моей книжки, но приведенным в такой непотребный вид, что мог бы в Великую Отечественную войну получить инвалидность первой группы. Глазницы окон - разбиты, филенки дверей проломаны, покосившаяся печная труба наполовину разобрана. Тес на крыше попорчен, от чердачного полукруглого окна остался один проем. Контраст серо-бурых бревен с ярко-грязными ситцевыми подушками и красными стегаными одеялами, которыми заткнули битые проемы двухэтажного жилья, был впечатляюще живописным. И когда-то крепкий тотьменский дом зиял на проходящих своими ситцевыми ранами.

Но все-таки почему один из антикварных домов Тотьмы был отдан столичным тунеядцам? Или потому, что они столичные? А может быть еще по каким таким другим причинам? У дома на лавочке лежал уже зело пьяный тунеядец с недопитой бутылкой в руке. Увидев нас и отпив глоток из бутылки, он признался, что алкогольная болезнь лишила его части сознательности и внутренней температуры, оттого он себе не управляем и свободен во всяческих проявлениях, даже не подходящих. А затем, глотнув снова, напал на нас с требованием предъявить документ на право общения с ним. "Вы что жур...листы, что зырите здесь кругом, али водочные продаватели, что указ на меня имеете? А ну, покаж свой орден на разговор со мной. А так не верю вам и все тут! Может, вы шиши карманные, а больше никто". И отхлебнув еще из бутылки прохрипел: "Наше дело правое... нам что... поднять да бросить... а больше ничего..." Мы представили, что будет в скором времени, когда тьма тунеядцев, приняв утрешнюю дозу, разбредется по городу. Пора думать об эвакуации, и лучше самолетом, а блокноты свои совсем не вынимать из рюкзаков.

Вернувшись на площадь, у нашего крыльца мы услышали, как опухший тунеядец сказал побитому, показав на конец очереди:
- Вон, глянь, снова Шпынь непотребный на опохмелок опоздал.
- А кто такой Шпынь, в чем его непотребство и чем оно отличается от вашего потребства?
- Да водку он не пьет, даже на халяву, - в рот не берет, т.е. напрочь не потребляет!
- А откуда же пьян?
- Да болтушки разные делает - например, винцо сладкое, "Клюковку" с пивком разболтает - это в лучшем случае, а то и еще что-нибудь чудное, непотребное придумает, одним словом, изыскивает всякие тонкости.
- А почему Шпынь?
- Ну, это понятно! - ругательств матерных не терпит, совсем не переносит, шпыняет всех за них - отсюда Шпынь.
- Аристократ он у нас, из большого начальства вышел.
- Да какой он аристократ, - возмутился стоящий рядом откровенный тунеядец - "дай под зад и ори сто крат" - вот он кто!
- Ты не прав, - возразил битый, - в Москве до пития был он при власти, служил в ихней главной академии марксистским толковником, разъяснял, значит, кого по их бородатым законам уесть и порушить необходимо, но по пьяни лишка про что-то болтанул и загремел со всех своих вершин, да через это запил, до ручки дошел, с семьей разбежался, опосля его в тунеядцы скинули и сюда к нам перевоспитывать отправили.
- Снова проспал, машину не подали, без пивка на сегодня останется, значит, - сказал опухший.
- Ничего, лосьон в универмагской парфюмерии есть, им и обойдется, - успокоил битый.

И вдруг на эти слова мы увидели апофеоз тотьменского бытия. С угорья улицы, куда уходил хвост очереди, показался высокий, спешащий седой человек в больших роговых очках и с лицом алкогольного академика. Осмотрев со своего высока всю площадь, уставленную бесконечными тунеядцами, сбавил ход, поняв, что опоздал и, подойдя к хвосту очереди, хриплым начальственным голосом спросил, обращаясь ко всей площади:
- Россия... кто здесь крайний?!

Сосредоточенная очередь повернула свои головы в сторону Шпыня, и что-то похожее на вразумительность мелькнуло в ее глазах. Но через малое время шум катящихся бочек снова вернул всех в состояние ожидания, а через минуту на лицах передовой части очереди уже появилось предчувствие предстоящего блаженства. И вскоре волшебная пивная терапия началась.

Да, Россия, жизнь твоя утрешняя - жизнь ожидательная.

[тотьма]

МУМ

(марш уходящей молодости)

Стукнул по карману, — не звенит:
как воздух.
Стукнул по другому, — не слыхать.
Как в первом...
В коммунизм — таинственный зенит
как в космос,
полетели мысли отдыхать,
как птички.
Но очнусь и выйду за порог,
как олух.
И пойду на ветер, на откос,
как бабка,
о печали пройденных дорог,
как урка,
шелестеть остатками волос,
как фраер...
Память отбивается от рук,
как дура.
Молодость уходит из-под ног,
как бочка.
Солнышко описывает круг,
как сука, —
жизненный отсчитывает срок...
Как падла!

Ленинград,
апрель, 1962
ЭЛЕГИЯ


Стукнул по карману —
Не звенит!
Стукнул по другому —
Не слыхать!
В коммунизм —
В безоблачный зенит
Полетели мысли
Отдыхать.

Память отбивается
От рук.
Молодость уходит
Из-под ног.
Солнышко описывает
Круг—
Жизненный отсчитывает
Срок.

Я очнусь и выйду
За порог,
И пойду на ветер,
На откос
О печали
Пройденных дорог
Шелестеть
Остатками волос.

Стукнул по карману —
Не звенит!
Стукнул по другому —
Не слыхать!

В коммунизм —
В безоблачный зенит
Полетели мысли
Отдыхать...




ЭЛЕГИЯ

Стукнул по карману — не звенит!
Стукнул по другому — не слыхать!
В тихий свой, таинственный зенит
Полетели мысли отдыхать.

Но очнусь и выйду за порог,
И пойду на ветер, на откос
О печали пройденных дорог
Шелестеть остатками волос.

Память отбивается от рук.
Молодость уходит из-под ног.
Солнышко описывает круг—
Жизненный отсчитывает срок.

Стукну по карману — не звенит!
Стукну по другому — не слыхать!
Если только буду знаменит,
То поеду в Ялту отдыхать...



Хулиганист и свободолюбив в жизни , неуемная бесшабашность к странствиям и перемене мест!В тоже время неимоверно талантлив!!! Моя соседка училась с ним в одной школе и много рассказывала о нем.

ТИХАЯ МОЯ РОДИНА

В. Белову

Тихая моя родина!
Ивы, река, соловьи...
Мать моя здесь похоронена
В детские годы мои.

- Где тут погост? Вы не видели?
Сам я найти не могу. -
Тихо ответили жители:
- Это на том берегу.

Тихо ответили жители,
Тихо проехал обоз.
Купол церковной обители
Яркой травою зарос.

Там, где я плавал за рыбами,
Сено гребут в сеновал:
Между речными изгибами
Вырыли люди канал.

Тина теперь и болотина
Там, где купаться любил...
Тихая моя родина,
Я ничего не забыл.

Новый забор перед школою,
Тот же зеленый простор.
Словно ворона веселая,
Сяду опять на забор!

Школа моя деревянная!..
Время придет уезжать -
Речка за мною туманная
Будет бежать и бежать.

С каждой избою и тучею,
С громом, готовым упасть,
Чувствую самую жгучую,
Самую смертную связь.

[1964]
Для меня лично -МАЛАЯ РОДИНА, БОЛЬШЕ ЧЕМ ВСЯ РОССИЯ!

[totma]

http://rubtsov.id.ru/Memories/romano...ОЕ%20ИЗУМЛЕНИЕ