Гоголь и Париж

[Boris]

Анри Труайа
ГОГОЛЬ И ПАРИЖ

Впервые Гоголь приехал в Париж в ноябре 1836 года, велел везти себя прямо к Данилевскому на улицу Мариво и согласился временно у него поселиться. Вскоре, впрочем, он перебрался в гостиницу. Но здесь комнаты обогревались каминами, в них не было печей, а он не мог долго переносить холод и сырость, проникавшие сквозь стены, и снова переехал.


На этот раз он вместе с Данилевским снял небольшую меблированную квартиру в доме 12 на углу площади Биржи и улицы Вивьен. Тут в комнатах были печи, а окна выходили на солнечную сторону. Гоголь наконец отогрелся, разложил свои рукописи и почувствовал себя как дома.

Все эти толки не трогали Гоголя. Не все ли равно, как и почему погиб его друг. Важно другое: мир остался без Пушкина, он сам остался без Пушкина! Он сказал Данилевскому: "Ты знаешь, как я люблю свою мать; но если бы я потерял даже ее, я не мог бы быть так огорчен, как теперь".

В первых числах марта Гоголь уехал в Италию. Он страстно хотел попасть в Рим к празднику Пасхи и - после короткого пребывания в Генуе и Флоренции - прибыл туда как раз вовремя, чтобы присутствовать на богослужении в соборе Святого Петра, совершаемом самим папой. <...> Он писал матери: "Папа 60 лет и внесен был на великолепных носилках с балдахином. Несколько раз носильщики должны были останавливаться посреди церкви, потому что папа чувствовал головокружение". Ни единым словом не открыл он ей горя, владевшего им после смерти Пушкина. Но то, в чем он не открылся матери, слишком далекой от литературных и светских интересов, чтобы понять его, он поведал Плетневу в написанном в тот же день письме: "Никакой вести хуже нельзя было получить из России. Все наслаждение моей жизни, все мое высшее наслаждение исчезло вместе с ним. Ничего я не предпринимал без его совета. Ни одна строка не писалась без того, чтобы я не воображал его перед собою. Что скажет он, что заметит он, чему посмеется, чему изречет неразрушимое и вечное одобрение свое, вот что меня только занимало и одушевляло мои силы. Тайный трепет невкушаемого на земле удовольствия обнимал мою душу... Боже! Нынешний труд мой, внушенный им, его создание... Я не в силах продолжать его. Несколько раз принимался я за перо - и перо падало из рук моих. Невыразимая тоска!" В этих эпистолярных жалобах была, конечно, доля литературы. Изливая скорбь на великолепных страницах своих писем, Гоголь невольно замещал гибель всеми оплакиваемого великого писателя смертью другого великого писателя. Через своих корреспондентов он обращался к чутким потомкам. Печаль его, однако, была искренней, только в нем всегда смешивалось трагическое и комическое, естественное и преувеличенное. С пером в руке он поддавался опьянению фразами. Чем искреннее он был, тем искусственнее выражался.

Впрочем, анализируя свое душевное состояние, Гоголь должен был признать, что в кончине Пушкина его острее ранила утрата великого поэта и незаменимого критика, чем утрата друга. В обычной жизни все их разделяло - возраст, воспитание, характер, положение в литературе и в свете. За все время путешествия Гоголь ни разу не написал Пушкину, тогда как часто поверял свои впечатления Жуковскому. Пушкин был для Гоголя личностью исключительной, истинным гением, воплощением его собственного художнического сознания. В минуты сомнений он обращался к своему знаменитому старшему собрату, чтобы вновь обрести веру в себя. Он просил у него не только сюжетов и ждал не только советов, он искал и того невысказанного одобрения, которое рождает само присутствие высшего существа на избранное нами поприще.

Чувство меры, ясность, гармония, виртуозное мастерство - все это отличало творчество Пушкина, но хотя его прозрачное и уравновешенное искусство было противоположно гротескному и тревожащему искусству его младшего собрата, никогда он не делал попыток навязать ему свои взгляды. Он руководил его чтением, он критиковал его рукописи, но предоставлял ему полную свободу в выборе художественных средств выражения. Он помогал ему всегда оставаться самим собой. Привыкнув чувствовать понимание и поддержку, Гоголь внезапно ощутил, что остался один посреди бескрайней пустыни. Панический ужас овладел им. Сможет ли он еще писать без Пушкина?

Сначала у него возникло желание бросить работу. Точно одним ударом у него отняли всех его читателей. Но этот упадок духа длился недолго. Ведь в самом творчестве заключена сила, сметающая все доводы разума. Потребность творить вновь овладевает душой писателя, столь же могучая, как инстинкт самосохранения у раненного животного. "Мертвые души" нуждались не в Пушкине, они нуждались в нем caмом, Гоголе. Книга переполняла его, терзала его мозг. Он не мог долее носить ее в себе. С лихорадочным нетерпением он вновь принялся за работу. "Я должен, - писал он Жуковскому, - продолжать мною начатый большой труд, который писать взял с меня слово Пушкин, которого мысль есть его создание и который обратился для меня с тех пор в священное завещание. Я дорожу теперь минутами моей жизни, потому что не думаю, чтобы она была долговечна". И позже тому же Жуковскому: "О Пушкин, Пушкин! Какой прекрасный сон удалось мне видеть в жизни, и как печально было мое пробуждение. Что бы за жизнь моя была после этого в Петербурге, но как будто с целью всемогущая рука Промысла бросила меня под сверкающее небо Италии, чтобы я забыл о горе, о людях, о всем и весь впился в ее роскошные красы. Она заменила мне все".Уже Пушкин превращался в поэтическую тему, в имя, осенявшее новое творение и подчеркивавшее его исключительность и значение...





"Les Nouvelles litteraires", 1 апреля 1971 г.

Перевод с французского Н.Т.Унанянц