Короткий рассказ

[Vasilissa]

Картина Бюффе.

На стене у меня висит картина. Мрачноватый, написанный черными красками букет. Это Бюффе. Одна из его работ висит в Эрмитаже. Кажется, это единственный современный художник, картина которого еще при жизни удостоилась почести быть вывешенной в галерее французского искусства наряду со знаменитыми полотнами Клода Моне, Сезана, Пикассо, Матисса и их последователей. Должно быть, нелегкое это бремя быть живым среди ушедших в бессмертье гениев; излив в красках всю свою жизненную философию, художник принял решение последовать за ними, не дождавшись последних минут своих биологических часов... Моя картина, вероятно, стоит очень дорого. Но я храню ее не только потому, что это ценная вещь. Это подарок. Траурный букет одной человеческой истории.

Я познакомилась с Жан-Пьером на модном рауте, куда меня пригласила знакомая француженка, Шарлотт. Она жила в самом центре Парижа, на фешенебельной авеню Виктор Гюго, в двух шагах от Триумфальной Арки. Муж ее, генеральный директор очень крупной фирмы, оставил ей титул жены директора, огромную квартиру, набитую антикварной мебелью, регулярно пополняемый банковский счет, а сам жил неподалеку с молоденькой филиппинкой и их ребенком. Шарлотт, оправившись от первого шока, когда ушел муж и поняв, что развод ей не грозит, стала вести активную светскую жизнь и регулярно устраивала у себя многолюдные праздники, куда стекалась разношерстная, но всегда очень изысканная публика, « tout Paris », одним словом.

В тот вечер у нее в гостях были несколько человек из мира « haut couture », довольно известая французская писательница, талантливая польская пианистка, которая должна была выступить в качестве изысканного, музыкального угощения, и еще много всякого люду. Квартира напоминала переполненный муравейник. В просторной, с лепными потолками гостиной было тесно. Пили аперитивы, хрустели сухими печеньями, общались. Приглашеные с бокалами в руках привычно лавировали в толпе, приветствуя знакомых, громко обменивались чмокающими поцелуями, легко заговаривали с незнакомыми людьми, чтобы выяснить кто они и чем занимаются - Шарлотт славилась тем, что приглашала исключительно «интересных» людей. Среди приглашенных всегда было много холостых мужчин, всем было известно, что Шарлотт ищет себе солидного любовника.

Покончили с аперитивами и гости перебрались в столовую, где был устроен буфет. На белоснежной скатерти, украшенной роскошным букетом белых лилий, стояли блюда с деликатесами и всевозможными салатами. Весело зазвенели приборы, разбираемые гостями, и по квартире под звуки Брамса все стали прогуливаться с тарелками и бокалами в руках. Стало совсем шумно, стоял гул, как на вокзале. Гости непринужденно болтали, смеялись, успевая при этом заглатывать снедь и пить вино. Женщины украдкой оглядывали друг друга, оценивая наряды и драгоценности, не забывая при этом критически осмотреть костюмы и обувь присутствующих мужчин.

Я наполнила тарелку и, успешно избавившись от говорливого художника, который приглашал всех на свой новый вернисаж, пробралась в гостиную и заняла стратегическую позицию у камина, куда можно было пристроить тарелку и по-человечески поесть. Мода на « а ля фуршет » меня раздражала, очевидно оттого, что мне никогда не удавалось держать в руках тарелку, бокал, приборы, салфетку, умудряться питать себя и при этом еще вести непринужденную беседу. Каждый раз, когда я пыталась быть «лафуршетной» светской львицей, у меня начиналась паника, и мне казалось, что я непременно опорожню содержимое бокала или тарелки на собеседника. Поэтому на таких многолюдных приемах я пыталась найти укромное местечко, чтобы спокойно утолить голод, а затем с бокалом вина принимать участие в обязательном активном общении.

Пристроив на мраморную плиту камина свою тарелку и бокал вина, и отправив в рот нежный кусок вареной лососины, я оглядела гостиную. У окна, уставив тарелками и рюмками небольшой журнальный столик, и живописно расположившись на антикварных стульях, что-то громко обсуждала группа мужчин. Один из них мне был хорошо знаком. Это был Том Алени, или «сводник», как называли его в кругу Шарлотт. Он был душой и организатором клуба «Ралли Монплезир», куда принимались за довольно приличный взнос, и только по рекомендации, разведенные, закоренелые холостяки, вдовы и вдовцы, одним словом, одиночки, желающие познакомиться с потенциальными портнерами. Том, бодрый семидесятилетний холостяк, жил только своим клубом и амурными делами его членов. Он был уверен, что « у него» самые интресные мужчины и самые хорошенькие женщины, и другим подобного рода клубам не угнаться за ним по качеству состава. Он занимался этим почти сорок лет и через его клуб прошла не одна сотня людей, некоторые даже нашли спутников жизни, но в основном организуемые им вечера были местом, где можно было встретиться с солидными людьми и найти себе сексуального партнера на несколько недель или даже месяцев. Иногда случались серьезные любовные истории. Пары, продержавшиеся несколько месяцев, вызывали удивление, живейший интерес членов клуба и зависть женщин, которые все втайне мечтали найти себе мужа. Драматический исход любовных историй приводил в необычайное волнение завсегдатаев клуба, и тогда все его члены, а их было около двухсот в общей сложности, сладострастно сплетничали на очередной вечеринке и жалели «покинутую» или «покинутого», но в глубине души были рады, что кому-то повезло не больше, чем им. «Сводник» уже давно уговаривал меня присоединиться к его клубу, но хорошо зная несколько пошлую атмосферу их вечеров, я решительно отказывалась и лишь иногда появлялась на раутах в качестве гостя.

Алени заприметил меня и походкой танцора подплыл ко мне, облобызал в обе щеки и тут же стал настаивать на том, чтобы представить меня мужчинам за столиком; многие из них были членами его клуба, что само по себе должно было служить гарантией качества.
Я неохотно оторвалась от своей тарелки, на которой так аппетитно розовел кусочек лососины, отороченный зеленым салатом и сердцевинками артишоков, и пошла знакомиться. Алени представил меня и узнав, что я эммигрантка из бывшего СССР, мужчины тут же попытались вспомнить, все, что они знали о России, пошли в ход и Достоевский и Ростропович и чья-то поездка в Москву еще во времена Брежнева в период «застоя»...

Хотелось есть и я была рада, когда, выразив восторг по поводу обширных познаний моих новых знакомых, мне удалось отправиться к своему камину, где меня поджидала моя тарелка, за которой я наблюдала краешком глаза, чтобы кинуться ей на выручку, если к ней приблизится девушка в белом фартучке, исполняющая роль официантки. Мечте о «тэт а тэт» с лососиной не было суждено сбыться; один из представленных мне мужчин, Жан-Пьер, решил последовать за мной, чтобы составить мне компанию. «Это надолго», подумала я, увидев, как тщательно он собирает свое ляфуршетное хозяйство и как по-отечески кивает ему «сводник».

Сразу же, с места в карьер, Жан-Пьер излил все, что у него было на душе – он обожал русскую музыку, русскую литературу, русскую культуру в целом, русских людей и мечтал совершить путешествие в Россию. Он говорил быстро, почти без пауз и знаков препинаний, и при этом быстро жевал и заглатывал содержимое своей тарелки. Неотрывно глядя на меня, он рассказывал, что раньше, когда он был заместителем мэра по культурным делам в своем городе ( вопрос во взгяде – понимаю ли я, что он довольно важная птица), в его доме устраивались приемы, где бывали и знаменитые музыканты, и художники, и деятели литературы и даже русские писатели. Он говорил самоуверенно, взахлеб, его вокабуляр был полон «обожаю», «восхитительно», «непревзойденно». При этом он то потирал руки, как при выгодной сделке, то широко жестикулировал, перемешивая воздух руками. Его круглое, с мясистым носом и сладострастной верхней губой лицо озаряла улыбка самодовольства и упоения жизнью. В разговоре он то и дело касался мой руки, как бы пытаясь уверить меня в достоверенности сказанного. Он был мало похож на француза – одень ему на голову феску и получился бы очень красочный персонаж торговца на турецком базаре.
Мне стало любоытно, чем занимается мой собеседник и оказалось, что впечатление турецкого дельца было довольно близко к истине: Жан-Пьер работал на крупной фирме и занимался финансовыми опeрациями на бирже. Прищурившись, пристально глядя мне в глаза, и в очередной раз сжав мою руку, он признался, что дело свое совсем не любит, занимается им, чтобы добывать деньги, а настоящая его страсть – это живопись и книги. Ах, он обожает книги и даже держит небольшое издательство в городке К.., в двух часах езды от Парижа, где у него большой дом.

- Бывали ли вы в городке К..., на атлантическом побережье?
- Нет, даже никогда не слышала о таком.
- Вы будете моей гостьей. Я давно расстался с женой, дом большой и я часто приглашаю друзей.
- Благодарю вас. С удовольствием открою для себя новый уголок Франции.

Мы обменялись визитными карточками.
Выключили музыку, к явному облегчению диск-жокея, молодого, с моднейшей стрижкой парня, слегка отупевшего от классической музыки.
Шарлотт захлопала в ладоши и пригласила всех в библиотеку слушать Полин, польскую пианистку. Ах, великолепно, фантастично, снова замахал в воздухе руками Жан-Пьер и, пристроившись у моего локтя, подтолкнул меня в соседний зал, стены которого от потолка и почти до самого пола были увешаны полками из красного дерева на которых стояли книги с позолоченными корешками.

В центре этой впечатляющей библиотеки стоял рояль, перед ним уже восседала Полин, с отрешенным видом глядя в темное окно. Дождавшись, когда умолкнут гости, она подняла руки, подержала их мгновение в воздухе и обрушилась на клавиатуру. Она играла Шопена. Утихли последние перешептывания и приглашеные стояли молчаливой гурьбой по обе стороны рояля и внимательно слушали. Играла она действительно очень хорошо. Я стояла совсем рядом с роялем и смотрела на руки Полин, порхавшие над зеброй клавиатуры. По другую сторону рояля стоял Жан-Пьер и глядел то на пианистку, то прохаживался взглядом по стоящим напротив дамам, то одаривал лучистой улыбкой меня. Жан-Пьер был в полном смысле слова « charmeur », любитель женщин и, несмотря на свой невысокий рост, круглый животик и неказистую внешность, умудрялся нравиться женщинам. Понравился он и мне...

Продолжение следует

[MarinaR]

Браво!
Жду с нетерпением продолжения!

[Sasa]

супер!
Ждем-с!!

[azalea]

Vasilissa, ждем продолжения

[Vasilissa]

Вот продолжение
Жан-Пьер позвонил мне на следующий же день и предложил встретиться, чтобы поужинать вместе. Через пару дней последовало приглашение в театр, затем на вернисаж выставки картин современного американского художника, затем на аукцион антикварной мебели...
Мы стали видеться довольно часто. Как правило, это были регулярные вылазки в рестораны, Жан-Пьер был настоящим гурманом. Сияя от удовольствия он посвящал меня в тонкости гастрономических тайн французской кухни; преодолев мое давнее настойчивое предубеждение, научил есть живых устриц; с большим удовольствием демонстрировал искусство пользоваться специальными щипчиками для бургундских улиток, запеченных в собственных раковинках; обучал, как следует закатывать от удовольствия глаза, дегустируя деликатес, без которого не обходится ни один праздничный ужин во французских семьях - «фуа гра», запивая его сладким сотерном...
Убедившись, что в моем лице он обрел благодарного слушателя, Жан-Пьер решил дать мне небольшой курс в области онофилии - в вине он разбирался прекрасно. Несколько дней ушло на походы в винные бары и подвальчики, где мы дегустировали бургундские и бордоские вина, вина из винодельческих регинов Кагора и долины реки Роны. Самозабвенно уткнув свой внушительный нос в бокал, Жан-Пьер нюхал с упоением вино, а затем, удерживая хваткими пальцами бокал за тонкую ножку, рассказывал, как нужно смотреть на цвет вина, чтобы определить его возраст, и как взбалтывать его в бокале, чтобы определить его свойства по стекающим «слезам». И мы нюхали, рассматривали на свет, раскачивали вино в бокалах, смотрели как оно «плачет», а затем пили, пытаясь угадать какой аромат прослеживается в нем – зрелых фруктов, клубники, специй или сопревшей листвы. Мне редко удавалось попадать в точку, и все никак не удавалось запомнить ведущие замки в Бордо, а Жан-Пьер несказанно веселился, когда я беспомощно путалась в Марго, Сант-Эмильене или допускала совсем непростительные оплошности, прописав знаменитый замок «Белая лошадь» в Бургундии.
С ним было легко и интересно. Жан-Пьер вскружил мне голову своими бесконечными рассказами, своим жизнелюбием – он умел так добродушно хохотать, и так забавлял меня, что я все больше и больше привязывалась к нему.
Вскоре началась романтическая переписка в те дни, когда мы не встречались, затем прощальные поцелуи в парадном и закончилось это все приглашением на «викенд» в курортный городок Довиль, где проходил традиционный фестиваль американского фильма. Каким-то чудом, через свои многочисленные связи ему удалось заполучить номер в гостинице «Нормандия», занятого почти полностью французскими и заокеанскими звездами.
Любовником Жан-Пьер оказался таким же, каким он был в повседневных обстоятельствах – раскованным и довольно болтливым; он горячо комментировал свои действия в постели и, не скрывая гордился тем, что он француз, а значит, лучший любовник в мире.
Мы все больше нуждались в обществе друг друга, и стали видеться практически каждый день. Жан-Пьер познакомил меня со своими друзьями и, к величайшему огорчению многих дам из клуба «Монплезир», где Жан-Пьер считался прекрасной партией, я стала его официальной подругой, « petite amie ». Оставалась еще одна сложная задача – объявить о перемене в жизни детям моего спутника. А перемены намечались серьезные, Жан-Пьер все чаще поговаривал о том, что нам следовало бы снять квартиру в Париже и жить вместе – ах, как это будет замечательно, размахивал он руками, нам больше не придется расставаться!, и с присущей ему энергией тут же начал действовать и занялся поисками подходящей квартиры. Мне казалось, что события развиваются слишком быстро, но веселое настроение Жан-Пьера и его энтузиазм в отношении нашего совместного будушего заглушали мой внутренний голос, который иногда просыпался и задавал мне вопросы на которые у меня не было ответов.
Жан-Пьер готовился к нашей встрече с его детьми, как готовится президент Франции к параду 14 июля – сосредоточенно и учитывая все детали. Он даже пытался репетировать, как в театре, слова, которые он произнесет, когда будет представлять меня. Мне было смешно и немного непонятно, дети были уже совсем взрослыми и могли понять желание отца устроить свою жизнь.
Наконец Жан-Пьер решился на решительный шаг и пригласил меня в К..., где мы должны были провести целую неделю – первый «медовый месяц», хохотнул многозначительно он. И познакомиться с Кларой и Жераром. Младшая дочь, Эстель, жила в Париже, но, как ни странно, знакомство с ней должно было состояться позже.
Дом Жан-Пьера, большой и просторный, с безукоризненным интерьером, стоял на берегу океана и был похож на корабль, готовящийся к дальнему плаванию. Жан-Поль с удовольствием демонстрировал свой дом - все его три этажа, большой, с пышными растениями зимний сад, гараж, где стоял красивый коллекционный «Бентли» и винный подвал, который он окрестил «мое небольшое состояние», так много там было дорогих, выдержанных вин. Затем он продемострировал свое «большое состояние» - картины, развешанные по всему дому, предмет его гордости и обожания. Эти картины были куплены по совету опытного дельца, занимающегося продажей предметов исскуства и должны были со временем значительно вырасти в цене и, ах, как прекрасно и замечательно!, потирал он руки, оглядывая картины, принести целое состояние Жан-Пьеру.
На обед мы отправились в рыбный ресторан на пляже, где нас уже ждала Клара. Клара встретила меня приветливой улыбкой и спросила, как мне понравился их приморский городок. Поблескивая цыганскими глазами, она щебетала, что обожает свой город и никогда бы не уехала из него, особенно в Париж. У нее была привычка откидывать прядь темных блестящих волос и с вызовом поглядывать на отца. Клара была замужем, у нее был ребенок, с мужем она то жила, то расставалась. Она регулярно обитала в доме у отца, где у нее была своя комната, но желая сохранить иллюзию независимости она еще снимала отдельную квартиру в центре К..... Ее брат тоже избрал своим основным местожительством дом отца. Жерар учился в университете в Париже, куда он наезжал пару раз в неделю, чтобы отметиться на занятиях, а остальное время вместе с Кларой занимался делами «семейного бизнеса» - издательства. Дела шли из рук вон плохо, по сути дела были только расходы, но отец регулярно платил за изредка выпускаемые книги, в том, числе и никудышние литературные опыты Жерара, редактором и техническим исполнителем которых была Клара. Книги почти совсем не продавались, но молодые люди настойчиво продолжали «дело» - так престижно было видеть себя во главе издательства. Любящий отец, несмотря на значительные финансовые потери, охотно учавствовал в этой игре: ему нужна была репутация человека, развивающего культуру – это должно было стать главным козырем на последующих выборах; Жан-Пьер лелеял мечту стать мэром города.
После этого «семейного» обеда Клара почти записала меня в лучшие подруги и могла часами говорить о своих проблемах – она никак не могла решить жить ли ей со своим мужем.
Жерар, казалось, никак не отреагировал на мое появление. Он был похож на крупную рыбу – несмотря на высокий рост и стройную фигуру двигался он как-то медленно, говорил с расстановкой, как бы раздумывая над каждой фразой. Он оживал только тогда, когда готовил необычайно замысловатые блюда, приправленные экзотическими специями.
Наш недельный «медовый месяц» с его продолжительными прогулками по бесконечным песчаным пляжам подходил к концу и последний вечер Жан-Пьер предложил провести в обществе Клары и Жерара.
Ужинать решили дома. Заказали огромное блюдо даров моря, Жерар обожал устриц; накупили всяких сыров, не преминув вспомнить де Голля, который заметил, что трудно управлять страной, в которой существует более четырехсот сортов сыра; Жан-Пьер принес из подвала бутылку «Шабли» и отменнейшее старое бордо – и ужин был готов!
Беседа текла как-то вяло, пока не зашла речь о делах издательства и мэре города, который был объявлен полным ничтожеством. Клара и Жерар горели желанием начать немедленно предвыборную компанию. Глаза у них плотоядно горели при мысли о том, что они могут стать главными лицами в городке, если отец победит на выборах.
Мне стало скучно. Они называли имена людей, которых я совсем не знала и спорили стоит ли их привлекать на свою сторону. Обо мне они почти забыли.
Я думала о своем: как мне войти в эту семью и станет ли этот дом для меня настоящими домом. Вдруг я услышала имя Эстель. Они говорили теперь о ней и обо мне - « Как ты ей это преподнесешь? Как она примет эту новость...»
Жан-Пьер неуверенно отвечал, что все утрясется, что со временем она привыкнет и смирится. А к тому же он не сам ей объявит новость, а попросит это сделать свою сестру, так, наверное, будет лучше.
Я, не понимая, смотрела на них. Жан-Пьер уже давно разведен, а Эстель двадцать шесть лет и живет она со своим другом в Париже, редко наезжает в К.... и, похоже, мало интересуется делами семьи.
На следующий день, по пути в Париж, я спросила у Жан-Пьера, когда он представит мне Эстель. Он смутился и, сосредоточенно глядя на дорогу сказал, что нужно выждать, что Эстель – это особый случай; не так давно она была больна раком, бывшая жена мало интересовалась дочерью, а он сделал все, чтобы дочь поправилась, они необычайно привязаны друг к другу, перезваниваются каждый день и один раз в неделю, неизменно каждый понедельник, ужинают вместе, исключительно вдвоем. К тому же, признался Жан-Пьер, Эстель – его любимица, это все знают. Он потупившись добавил, что скоро меня с ней познакомит, но нужно выждать. Затем нужно будет переждать вероятную отрицательную реакцию, дать ей время привыкнуть к мысли, что у отца появилась любимая женщина. «Ну, что же, как хочешь, - сказала я, но не позволяй ей тиранить себя», Жан-Пьер взглянул на меня почти с неприязнью и, нахохлившись, молчал остаток дороги.

Поиски квартиры, наконец, увенчались успехом, и начались хлопоты и суета – переезд, коробки... Все было расставлено по местам, вещи как бы сами собой расползлись по квартире. У нас теперь была наша совместная спальня, кабинет, комната для друзей, и большой салон. Началась новая жизнь, наша общая жизнь, – мы стали принимать гостей, ходить в театр и на концерты.
Родственники Жан-Пьера, у него было шесть братьев и сестра, приняли новость с радостью – наконец-то он расстался с одиночеством и стал добропорядочным гражданином; им не нравились его многочисленные, непродолжительные связи, на которые в их кругу смотрели неодобрительно. Думаю, что они немало посплетничали на мой счет, подивившись, что избраннницей Жан-Пьера стала русская. Они-то хорошо знали, что к русским он относится с предубеждением; с женой он расстался, узнав, что она изменяет ему с русским писателем, живущим в Париже и, чего он совсем не мог ей простить, писатель был совсем не хорош собой, да к тому же лет на десять старше Жан-Пьера, и это было сильным ударом по его довольно стойкому мужскому самолюбию. А обидевшиеся дамы из клуба «Мон Плезир» считали, что такой странный выбор – это просто кратковременный каприз и своеобразная месть неверной жене...
Прошел месяц с тех пор, как мы жили вместе. Жан-Пьер по-прежнему скрывал от Эстель, что он сменил адрес и живет не один. Каждый понедельник он исчезал по вечерам ужинать с ней. Меня начинала злить эта история и упорство Жан-Пьера с которым он потакал капризам избалованной девчонки. Но я решила, что вмешиваться не стану и буду необычайно «зен» в отношении Эстель.
В тот вечер мы направлялись в гости. Как только проехали тоннель, соединящий новый район Ля Дефанс и Париж, зазвонил мобильный телефон Жан-Пьера. Салон машины наполнился всхлипываниями, женский голос, задыхаясь от негодования и слез, кричал « Как ты мог?!... Все знают, кроме меня! Ты хочешь устроить свое счастье с ней и я тебе больше не нужна!...»
Жан-Пьер смущенно забормотал, «Успокойся детка, я тебе все объясню. Эрик дома, с тобой?»
«Нет его, он уехал на неделю. К тому же я не хочу его видеть! Никого не хочу видеть! И меньше всего тебя!», кричал, надрываясь голос.
Жан- Пьер, наконец догадался отключить громкоговоритель и, прижав телефон к уху, быстро заговорил «Не волнуйся, я сейчас приеду... я тебе все обьясню...»
Он запарковал машину, схватил меня за руку, вытащил из машины, стал извиняться и говорить, что гостей придется отменить, он должен срочно поехать к Эстель. Он отправил меня домой на такси, а сам помчался в пятнадцатый округ, где жила его дочь.
С отвратительным настроением я вернулась одна домой, вечер был так грубо испорчен. Не хотелось ни читать, ни смотреть телевизор. Я уснула на диване в гостиной, дожидаясь Жан-Пьера.
На следующее утро он был мрачен и не разговорчив. Я все ждала, что он расскажет мне, как прошел его разговор с Эстель, но он избегал моего взгляда, молча выпил чай, съел два бутерброда и, поцеловав меня, ушел в офис.
Все пошло по-прежнему – мы работали, принимали друзей, редко засиживались дома. По выходным, а иногда среди недели уезжали в К...., чтобы отдохнуть от парижского стресса и подышать морским воздухом.
Однажды Жан-Пьер позвонил мне с работы, чтобы предупредить, что срочно уезжает в К..... и предложил мне присоединиться к нему на следующий день, в четверг, и провести там «длинный викэнд», до самого понедельника. Меня очень устраивало его предложение, в тот день, в среду, у меня была встреча с важным чиновником, рискующая затянуться до позднего вечера. Но встреча закончилась намного раньше, чем предполагалось, и я решила отправиться в тот же день в К.... и сделать небольшой сюрприз Жан-Пьеру, он любил, когда мы ездили «домой» вместе. Я забросила свои вещи в машину и отправилась в путь.
Ехать пришлось дольше, чем обычно – на автотрассе было полностью остановлено движение, по запасной полосе с воем проносились полицейские машины. Ждать пришлось очень долго, но когда наконец медленно поползли впереди стоящие машины, движением это было назвать очень трудно - километр в час, не больше. Я ругала себя за свой порыв выехать вечером, но когда моя машина приблизлась к участку автотрассы, по вине которого образовалась «пробка», я тут же простила себе свое решение - на самой крайней полосе стоял... самолет! Самый настоящий, небольшой, двухместный самолет, окруженный машинами дорожной жандармерии. Такое не часто увидишь, веселилась я, вот будет, что рассказать – не каждый день самолеты совершают вынужденную посадку на автотрассе!
Остаток пути прошел в предвкушении забавного рассказа о моем дорожном приключении, задержавшем меня допоздна в дороге.
Когда я въехала на пустынные улочки курортного городка, недавно освободившегося от летнего наплыва туристов, ночь уже вступила в свои ночные права и провожала мой автомобиль, уверенно проглаживающий шинами знакомый путь, подмигиванием розоватых неоновых ламп. Перед домом стояла машина Жан-Пьера, мотоцикл Жерара и незнакомый мне «Голь» черного цвета.
Я осторожно открыла входную дверь и вошла в холл. Было темно. Только на первом этаже в коридоре горел свет. Очевидно, все смотрели телевизор в так называемой комнате для игр, которая находилась в конце длинного коридора, куда выходили все шесть спален, располагавшиеся на этом этаже.
Я поднялась по лестнице. Было необычайно тихо. Проходя мимо последней спальни, я услышала приглушенные голоса. Один голос принадлежал Жан-Пьеру, женский голос мне был незнаком.
Я подошла вплотную к дверям. Голос Жан-Пьера звучал жалобно, – «Не надо, я прошу тебя..., больше этого никогда не нужно делать... Я не могу...». Женский голос тихо возразил, «Теперь уж ничего не изменишь. И ты только мой...». Раздался звук поцелуя. Затем какие-то звуки, похожие на мычание, как будто там, в комнате, кого-то мучили. Затем заскрипела кровать, совсем тихо, почти неслышно, но мне казалось, что громом гремели и шептание, и едва слышные звуки, доносившиеся из комнаты. От неожиданности я не могла пошевелиться. Меня стало трясти, как в ознобе, затем стало жарко. Жан-Пьер изменяет мне! Он там с какой-то женщиной и у себя, вернее, у нас в доме... Открыть дверь и застать предателя на месте преступления?! Нет, нет..., это слишком отвратительно!
Я неслышно прошла обратно по коридору, спустилась по лестнице, вошла в темную гостиную и без сил опустилась на диван.
Я не знаю сколько прошло времени, я как бы растворилась в темноте и перестала существовать...
Вдруг зажегся свет. Я медленно встала и увидела стоящего у двери Жан-Пьера. Он тупо уставился на меня, открыв рот и широко раскрыв глаза. Затем, глупо улыбнувшись, сказал «Ты..., и остаток фразы проговорил, как немой – рот его открывался, а звуков никаких не исходило.
«Да,!», сказала я, «Я все знаю...».
За спиной его показалась молодая женщина и также застыла на полпути, увидев меня.
«Эстель», сказал Жан-Пьер, не отрывая от меня взгляда, «это... это ...»
Женщина резко повернулась и исчезла в полумраке.
У меня в голове набатом отдавалось «Эстель! Эстель! Эстель!» Да это же... На камине стояли ее фотографии... Стало противно, холодно, и страшно.
Едва не сбив с ног Жан-Пьера, я промчалась, как если бы за мной гналась стая оголодавших хищников, к своей машине и, чудом не зацепившись за ворота, выехала со двора. Я не помню, как доехала до дома. Это была самая длинная дорога в моей жизни.
Через неделю, без звонка, без предупреждения пришел Жан-Пьер. Он открыл дверь своим ключем и тут же, с порога, сказал, «Прости меня, я не знаю, как это все получилось... Это было в тот вечер, когда она узнала о нас с тобой... Она так безутешно плакала и говорила, что я принадлежу ей, и больше никому не могу принадлежать... Я не знаю, как это получилось... я не виноват...», и попытался улыбнуться.
Он был жалким, ничтожным, гадким. Мне хотелось его растоптать. И я только надеялась, что он не станет, по своему обыкнованию, хватать мою руку. Он, как бы догадываясь, что не стоит приближаться ко мне, поставил у двери плоский, завернутый в бумагу предмет, который он держал подмышкой.
«Я знаю, что все потеряно, и я никогда не увижу тебя. Это тебе. И прошу тебя...» он умоляюще смотрел на меня.
«Уходи», сказала я.
Прошло несколько недель. Я старалась стереть из памяти Жан-Пьера, как если бы его и не было никогда в моей жизни. Пакет так и стоял на том же месте, где его оставил Жан-Пьер. Я обходила этот предмет, стараясь не глядеть на него.
Как-то осенним вечером, когда лил дождь и не хотелось выбираться из дома, я устроилась с ногами на диване, глядя на полыхавшее в глубине небольшого камина пламя. Невольно вспомнился Жан-Пьер и я вдруг подумала, что совершенно забыла какой он, память моя услужливо стерла черты его лица. Я поднялась, подошла к пакету и осторожно, как если бы это была бомба, которая в любой момент может взорваться, стала разворачивать плотную, коричневую бумагу. Показалась деревянная рама, холст. Картина!
Я вытащила ее, подняла повыше, и сразу узнала ее – букет Бюффе.
Это был дорогой подарок.
Я поставила картину на диван и села на стул напротив. Букет ожил в отблесках огня, заметались темные стебли, закивали головками черные цветы.
Я долго смотрела на картину, пока не погас огонь в камине и не стало совсем темно...

[Vasilissa]

СТАРИК.

Старик, голубоглазый, с розовыми щечками и растрепаными седыми волосами сидел на кровати, глядя прямо перед собой.
Открылась дверь и вошла горничная с подносом на котором стояла чашка чая и блюдце с печеньем. В старческом доме было время полдника.
Старик подтянул к себе столик на колесиках, на котором стоял поднос, оставленный горничной, и стал есть печенье, запивая его чаем. Он крепко сжимал чашку обеими руками, чтобы не пролить содержимого, но это плохо ему удавалось – руки его подпрыгивали, сотрясаемые дрожью, донимавшей его уже несколько лет, и чай расплескивался, когда он подносил чашку ко рту.
Напившись чаю, старик протянул руку к тумбочке, взял лежащее на ней письмо и, приблизив трясущейся рукой измятый лист бумаги к глазам, начал читать и снова перечитывать его. Затем он положил письмо на кровать и стал плакать, не вытирая слез.
Заглянувшая в приоткрытую дверь горничная увидела плачущего Старика, подошла к нему и стала успокаивать его, поглаживая по плечу.
Наконец Старик успокоился и горничная ушла. Он с трудом поднялся с кровати, шаркающей походкой подошел к окну и, тяжело оперевшись на подоконник, стал глядеть на поникшие под осенним дождем деревья. У него была хорошая и очень дорогая комната, выходящая окнами в сад. Старик часто сидел у окна и смотрел на этот сад, напоминавший ему о детстве.
Он родился в самом конце века, ознаменованного и походами «великого корсиканца» и восстановлением Монархии и, наконец, приходом прочно, и навсегда, установившейся Республики, в аристократической семье, сохранившей не только только частицу «де» с которой начиналась их фамилия, указывающая на принадлежность к знатному роду, но и огромное состояние.
Старик вырос в родовом замке, окруженном пышными нормандскими лесами. Детство его было счастливым и беспечным. Любящая мать, талантливая пианистка, дала ему прекрасное музыкальное образование, а в остальном доверилась прглашаемым на дом учителям. Мальчик был любознательным, обладал прекрасной памятью и учился легко, с большим удовольствием. Он говорил на нескольких языках: по-французски с родителями, по-английски с гувернанткой и по-итальянски с молодой образованной римлянкой, проживающей в доме в качестве наставницы для его будущих путешествий по Италии, где он должен был обучаться живописи. Он рос в атмосфере любви и заботы, где он был центром внимания и предметом обожания и родителей и домашней челяди. Он никогда не скучал, играл с любимыми собаками, выезжал на прогулки верхом и с радостным нетрпеним ждал смены времен года, суливших новые приключения и открытия. Он с нетерпением ждал и осени, и зимы, и лета... Приход осени означал начало охотничьего сезона! Он так любил осенний лес, запах слежавшейся листвы под ногами и веселую возню пятнистых джек-расселов, предвкушавших погоню за ошалелыми кабанами, разбуженных их лаем; эти небольшие собаченки с обрубленными хвостиками восхищали его своим бесстрашием и сколько раз в конце дня, перещитывая с егерем охотничьи трофеи, он готов был перецеловать их испачканные грязью, а иногда и кабаньей кровью, морды....Зима для него означала занятия с любимыми учителями, веселые балы и представления в домашнем театре....Лето было временем больших перездов – сначала на ближний приморский курорт Довиль, а затем на итальянскую Ривьеру, где семья имела великолепный, изысканно обставленый обобняк, и где собиралось изысканное общество, съезжающееся на летний отдых. Играли в гольф, плавали на яхте в Сардинию, выезжали во Флоренцию и предавались другим развлечениям, свойственным людям их круга.
Достигнув совершеннолетия, Старик стал много путешествовать и открыл для себя Новый Свет, где и провел годы первой мировой войны и, не торопясь возвращаться в утомленную войной Францию, закончил философский факультет Гарвардского университета. Затем вернулся в Европу и несколько лет провел в Италии, совершенствуясь в живописи.
К сорока годам он объездил полмира и был знаком с многими выдающимися людьми своего времени. И даже был влюблен, но не надолго, в русскую жену Сальвадора Дали , которую все звали Гала. Гала и стала причиной его решения посетить бывшую ее родину, именуемую после революции Советским Союзом, страну давно итнтриговавшую его, языком которой он владел в совершенстве, свободно читая произведения русских писателей. Коммунистическая Россия разочаровала его, но не притупила его большай любви к литературе и музыке, созданными гениальными выходцами из этой страны.
Шли годы. Время бурно летело, поглощаемое поездами и самолетами, перемещающими Старика в различные уголки планеты. Он прожил еще несколько лет в Америке, написал там и издал свою первую книгу по истории искусств. В Нью-Йорке он влюбился в талантливую итальянскую художницу, красивую, богатую и самоуверенную. Он предложил ей руку и сердце, но получил отказ; она предпочла ему американского банкира, похожего на породистого арабского скакуна. Больше Старик никого никогда не любил. Писал книги, читал, занимался живописью, путешествовал, участвовал в великосветских раутах...
Незаметно подкралась старость, а он так и жил один, без семьи. Ему было уже под восемьдесят. Предпочитая многочисленным домам солидный капиталец в банках, он продал родовые имения, и жил в огромной двухэтажной квартире, выходящей окнами на Женевское озеро. Он не страдал от одиночества и не сожалел, что дом его пуст и безмолвен. Гостей он принимал крайне редко. Хозяйство он полностью доверил своей домоправительнице, некрасивой, образованной австрийке из разорившейся буржуазной семьи. Она проживала на втором этаже его обширной квартиры. Там же жил и повар, француз, умеющий прекрасно угодить Старику, большому гурману и ценителю изысканной кухни. Старику доставляло большое удовольствие долго, смакуя каждую деталь, обсуждать с поваром рецепты блюд для его одиноких трапез и подбирать к этим блюдам вина из собственного винного погреба, бывшего предметом гордости и неустанной заботы – Старик редко пропускал винные аукционы, где и пополнял свою коллекцию то редкими бордоскими, то бургундскими винами.
Однажды, отправляясь на традиционную, ежедневную прогулку, в холле Старик встретил консьержа, пожилого поляка, с которым он любил иногда порассуждать о политике или поговорить по-русски, чтобы не забыть этот язык, на котором говорить ему приходилось крайне редко. Консьерж справился о здоровье старика, посетовал на неполадки с очистительной системой в бассейне на крыше, который, к великому неудовольствию жильцов, спасающихся там от жары, пришлось закрыть на несколько дней, и попросил позволения заглянуть к Старику по окончанию рабочего дня. Старик предложил консьержу придти к нему на аперитив перед ужином и, раскланявшись, отправился гулять в парк.
Вечером, переодевшись, как всегда, в парадный костюм, как если бы он ждал к ужину высоких гостей, Старик сидел в гостиной с бокалом красного вина. Он внимательно разглядывал его на свет, нюхал, снова глядел на густой, гранатового цвета напиток, неспешными слезами стекающего с тонких стенок большого, в виде огромного тюльпана, хрустального бокала. На маленьком столике перед ним стояла запыленная бутылка с крутыми плечиками, характерными для бордоских вин и растекающийся в виде большой оплывшей капли графин, куда ранее, церемонно было перелито вино, чтобы оно могло отдохнуть от многих лет проведенных в заточении. Старик с видимым удовольствием потягивал вино и, время от времени, поглядывл на бутылку, думая о том, что вину этому уже больше двух десятков лет, но оно не достигло максималной своей зрелости и могло бы пролежать в погребке еще столько же, но ждать пока оно доживет до своей великой винной мудрости он не стал , и извлек из погреба это редкое «La Fleur Petrus».
Старик любил зрелые, набравшие силу вина, он любил разгадывать их историю и умел их «слушать». Вино – это как человек, размышлял он, может быть молодым, глупым и застенчивым, но если в него заложена хорошая основа и оно зреет в благоприятных уловиях, тогда оно мужает, постепенно набирается мудрости, избавляясь с годами от юношеских недостатков и, по истечению многих лет, может раскрыть ценителю свой сложный и многогранный букет. Молодые вина, так же, как и молодые люди, у которых еще не было жизненного опыта, занятны, но не могли быть, по его мнению, интересными собеседниками.
Его размышения были прерваны звонком в дверь. Домоправительница оповестила, что пришел консьерж.
Старик пригласил консьержа присесть и предложил ему вина. Тот, с уважением покосившись на пожелтевшую винную этикетку, с благодарностью принял бокал, выпил вино и приступил к делу, с которым он пришел. Он рассказал историю молодой женщины, советской эмигрантки, которая какими-то неведомыми путями, через Финляндию, прехала в Женеву к своему жениху-французу, работавшему в Швейцарии по контракту, и попала в крайне затруднительную ситуацию - француз передумал жениться на ней и бросил ее одну, с двухмесячным ребенком, без денег, без вида на жительство и деваться ей некуда – из Швейцарии ее выгонят, а в Советский Союз ей путь заказан, известно, что предавшим Родину обратной дороги нет...
Старик внимательно слушал и было очевидно, что услышанное взволновало его. Поняв это, консьерж изложил свою просьбу: не мог бы Старик приютить на время эту женщину, пока она не найдет выход из положения, а взамен она могла бы помогать по-хозяйству домоправительнице.
Старик согласился, но с условием, что вначале он познакомится с несчастной, и если не возникнет у них явной несовместимости, он предоставит ей нежилую половину квартиры, где имеется небольшая гостиная, две спальни и отдельная ванная комната.
На следующий день пришла она – одна, без ребенка. Высокая, стройная, с оливкового цвета гладкой кожей. Старику сразу понравились глаза молодой русской, она напоминала ему Галу Дали – энергичную, с черными проницательными глазами, Галу его молодости, а не ту, постаревшую и озлобленную, с которой он столкнулся несколько лет назад в Испании и образ которой старательно старался вычеркнуть из памяти.
Тем же вечером женщина с ребенком и с чемоданами перебралась в его квартиру.
Старик чувствовал себя счастливым, у него теперь была как бы семья. С каждым проходящим днем он все больше привязывался к женщине и ее ребенку. Летом он предложил ей сопровождать его на Лазурный берег, а – зимой в Альпы на модный курорт, где он с удовольствием наблюдал за первыми горнолыжными успехами своей спутницы и отмечал шампанским первые шаги ее сына.
Она стала важным звеном в течении его равномерной жизни. Постепенно она заняла место домоправительницы, не выдержавшей постоянных придирок своей помощницы и благоразумно решившей поменять место службы. Вскоре вслед за австрийкой ушел и повар, а Старик согласился с молодой женщиной, что он вполне может довольствоваться приходящей домработницей, которая будет выполнять и функции кухарки.
Однажды во время обеда она заговорила о том, чтобы пожениться – ей было страшно за будущее своего ребенка, да и ей самой так нужно «security», и он согласился.
Так у него появилась жена. Впрочем, не совсем жена, он никогда бы не посмел войти к ней спальню, но в его воображении это была его настоящая жена и он ее любил. Он сочинял стихи и писал ей трогательные письма, которые подсовывал под дверь ее гостиной. Она теперь занимала весь первый этаж, а он перебрался наверх, где ему была устроена спальня и рабочий кабинет-библиотека, куда были переправлены его книги. Ответы на свои письма он никогда не получал. Лишь иногда она приглашала его пообедать к себе и холодно благодарила его за эти послания. Дома она бывала крайне кредко и, к великому удовольствию Старика, оставляла с ним сына, которого он обучал музыке и языкам; ребенок, несмотря на запреты женщины, стал называть его папой.
Проходили месяцы, плавно переходящие в годы. Старику стало трудно ходить и он почти совсем не выходил из квартиры. Его «жена» полностью управляла не только домом, но и его финансами, надежно упрятанными в частных банках. Старик все больше зависел от нее и нуждался в ней, а она, без всякой видимой на то причины становилась все более нетерпимой к его присутствию. Она больше никогда не приглашала его обедать и запретила спускаться на «ее» этаж, а так же входить в гостиную, когда у нее были гости. Она всячески избегала его, он не мог не чувствовать, что раздражает ее. Иногда она отправляла к нему на ночь мальчика и тогда Старик знал, что у нее ночует любовник.
Старик избегал донимать молодую женщину просьбами, и старался, как можно реже навязывать ей свое присутствие; в глазах ее он видел такое презрение к себе, что ему становилось неловко. Его огорчала враждебность его спутницы жизни, но будучи человеком ителлигентным и необычайно мягким, он никогда на заводил с ней разговор на эту тему. К тому же, он не хотел себе признаваться в этом, он стал побаиваться этой черноглазой, красивой женщины с безупречным маникюром и одетой в элегантнейшие костюмы. Довольно часто, совсем не сдерживая себя, она устраивала отвратительные сцены – кричала, швыряла в него подвернувшимися под руку предметами, топала ногами и плакала, жаловалась, что у нее совсем растрепаны нервы непереносимой жизнью в «брежневском Союзе»... что француз поломал ей жизнь и, одним словом, не было на свете человека несчастнее нее... Старик жалел ее и, пытаясь обнять, успокаивал и говорил, что любит ее и сделает все возможное, чтобы она забыла о своих несчастьях. Она с отвращением отталкивала его и смотрела на него так злобно, как если бы он был причиной всех ее несчастий. Он не держал зла на нее и писал ей любовные письма, которые она потом с яростью рвала у него на глазах и бросала ему в лицо.
Однажды вечером он совершил ошибку. Он чувствовал себя совсем больным и, с трудом преодолев лестницу, вошел, вернее притащился в гостиную, когда у нее сидели незнакомые ему люди и пили шампанское. При виде его она вскочила, но тут же взяла себя в руки, мило улыбнулась гостям, подхватила его под локоть и вывела из комнаты. Когда дверь в гостиную была тщательно прикрыта, она, как безумная, вцепившись в рукав его пижамы, проволокла его по лестнице, втащила в спальню и стала бить по лицу, по плечам, а затем толкнула на кровать и, прокричав, что больше не может видеть его, вышла. Она ненавидела его, нанавидела люто и страстно...
В тот вечер у Старика стали дрожать руки и, как он ни старался справиться с этим, руки больше не слушались его.
Через несколько дней пришла она, встала в проеме двери и, помолчав, сказала «Надо что-то делать. Я совсем больна, у меня расстроены нервы и я боюсь, что убью вас». Она посмотрела на него своими черными, жгучими глазами и добавила - «Нужно найти старческий дом, самый хороший, если желаете. Выбирайте – Швейцария или Франция...», и захлопнула за собой дверь.
И Старик решил, что предпочитает умереть на земле, где он родился. Подыскали дорогой, с прекрасной репутацией старческий дом в Нормандии. Запихнув немногочисленный багаж в блестящий, недавно приобретенный «Ягуар», молодая женщина сама отвезла его на новое место жительства...
***
Старик оторвался от пейзажа за окном и медленно побрел к кровати. «Как красивы будут эти яблони весной, покрытые белыми, нежными цветами. Как бы мне хотелось их увидеть», подумал он, сел на кровать и снова взял в руки измятый и изрядно пожелтевший лист бумаги.
Дверь открылась и вошла горничная, чтобы проверить, как себя чувствует Старик. Он улыбнулся ей и показал зажатый в дрожащих, как бы сделанных из воска, пальцах, листок - «это письмо от моей жены; я так по ней скучаю...»

[Le Queshoy]

Vasilissa, очень трогательно и жизненно...Прочитала с большим интересом, спасибо! Недалеко от нас, км в 1,5 расположен Дом престарелых - если приходится проходить мимо - всегда малодушно отворачиваюсь...Думаю, о том, что никто не знает, как сложится его жизнь на склоне лет...От этого тоскливо и больно...И как и чему научить своего ребёнка, что бы ни ему, ни его детям не пришла бы в голову такая мысль - поискать для отца или матери отдельную комнату " с окнами в сад"...Очень грустный рассказ...

[Vasilissa]

Спасибо. Да, жизнь иногда бывает грустной, но, не всегда. Это одно из ее проявлений... Впрочем, надо учитывать, что это не пересказ реальной истории, а все-таки рассказ, где можно дать волю воображению...
А думать все-таки лучше не о грустном...

[BYU]

"Картину" прочитала на одном дыхании)Интересный сюжет, стиль.Честно говоря, хотелось еще продолженияСпасибо

[Vasilissa]

"Картину" прочитала на одном дыхании)Интересный сюжет, стиль.Честно говоря, хотелось еще продолженияСпасибо

Спасибо Вам. Для меня важно знать, что вы думаете. А продолжение.., постараюсь...

[Vasilissa]

Этюд

За окном осеннее солнце золотит неяркими бликами полянку в саду. Носятся нити паутины в воздухе и громко, возбужденные чем-то, трещат сороки. Одна из них, любопытная и белогрудая, потряхивая длинным, черным хвостом перепрыгивает с ветки на ветку разлапистой пихты с толстым стволом. Рядом с пихтой стоит понурив ветви липа, с нее от малейшешeго дуновения ветра облетают листья и покорно ложатся на скопившуюся горку облетевшей листвы у подножия деревьев. Листья шевелятся, как живые, и кажется, хотят взметнуть вверх, чтобы еще хоть мгновение побыть там, наверху, откуда так хорошо видно солнце и просторнейший сад-парк с импозантным домом, выстроенным из светлого камня.
От дома в глубину сада бежит покрытая гравием дорожка, разветвляясь у пригорка, покрытого зеленой травой – один рукав перетекает в аллею, разрезающую, как кусок сыра, округлость сада, а другой рукав ведет к участку свободному от деревьев, где пристроилась деревянная конюшня для двух лошадей и небольшой открытый манеж с деревянной оградой, погрызенной лошадьми, когда они остаются без присмотра на свежем воздухе. Верхние створки дверей конюшни, похожие на большие форточки, распахнуты и из них торчат глазастые лошадиные головы, любопытно прядающие ушами и с недоверием поглядывающие на двух лениво зевающих собак за оградой. Одна из собак, огромная, похожая на белого лохматого медведя, угрожающе скалит зубы, в ожидании предлога разразиться хриплым, заливыстым лаем. Это самая злобная из десяти собак, прописанных по этому адресу. Восемь их них, доги, борзые, грейхаунды живут в доме и прогуливаются в саду, когда им заблагорассудится. А эти две, немного дикие и плохо обученные, имеют свободный доступ в сад только ночью, когда их выпускают из загородки охранять имение.
Имение огорожено высокой железной решеткой с красивыми старинными воротами перед которыми тянется асфальтная лента улицы, бегущая среди деревьев и домов к площади Монтеня, одной из многочисленных площадей этого необычного городка, выросшего в тенистом парке , который когда-то был частью санжерменского леса.. Имению больше ста лет и в те времена, когда оно было заложено, строили надежно и красиво, примитивизм с его бетонными конструкциями, еще не вошел в моду; да к тому же основатель имения, американский миллиардер, не был стеснен в средствах и с американским размахом устроил в западном пригороде Парижа это раскошное имение - трехэтажный дом с колоннами и террасами; конюшни; большой парк с теннисными кортами, павильоном в греческом стиле, где находился бассейн и небольшой зоопарк, в котором безмятежно погуливались косули, павлины и страусы. В городе его почему-то прозвали «Грустный миллиардер»; когда он умер, имение перешло в руки швейцарки, затем еще кого-то. Земля год от года дорожала и последующие владельцы, не устояв перед соблазном заработать, наплодили многочисленных соседей, выстроивших дома на проданных участках. Но тем не менее, оставшийся и после многочисленных сделок парк имения «грустного американца» был самым большим в этом фешенебельном городке под Парижем, где селились любители лошадей, жокеи, владельцы престижных конюшен, и просто состоятельные люди – дома в городке стоили баснословно дорого...

Сорока, тряхнув хвостом, слетела с пихты и приземлилась на песчаное покрытие манежа, где тут же стала что-то быстро клевать, а затем, разразившись трескучей тирадой, снова упорхнула на дерево. Процокали копытами лошади и с достоинством проплыли за решеткой сада.
С ипподрома, расположенного через дорогу от имения, приглушенно неслась торопливая речь комментатора; казалось он пытался угнаться за быстро несущимися рысаками, но проигрывал в этом соревновании и вдруг замолкал, чтобы оживиться снова и потом надолго замолчать. За воротами стояли машины, дожидающиеся хозяев, застрявших на ипподроме в надежде ухватить фортуну за развевающуюся гриву.
Все это было видно и слышно из окна домика, где ранее обитал садовник, недавно отбывший на пенсию и где, с позволения нынешней хозяйки большого имения, временно живу я. Садовник у нее теперь приходящий. Я часто наблюдаю, как он ухаживает за цветами, стрижет газоны или убирает палую листву. Меня он не видит, как не видят меня и обитатели большого дома – мой домик находится на значительном расстоянии от этого монументального строения и надежно скрыт деревьями и кустарником. Я могу предаваться своему одиночеству, как мне заблагорассудится. Я могу его отключать, как компьютер, или включать снова. У меня вошло в привычку любить свое одиночество, я отгораживаюсь от мира его надежным щитом и живу отшельницей. Единственной связью с миром мне служит редко звонящий телефон и два небольших квадрата- экрана, навязанных цивилизацией. Компьютер, телевизор... телевизор, компьютер...
Телевидение, с его сотней каналов, стало убежищем для новообразовавшегося многочисленного племени населяющего нашу планету - племени одиночек в растерянности цепляющегося за нереальный мир, и до боли в глазах всматривающегося в дурманящее мигание мегагерц, складывающееся в надуманные жизненные истории; и на несколько часов в день племя одиночек растворяется в пространстве, как горстка соли в пресной воде. Жизнь перед экраном проходит незаметно, экраноувлеченные часов не наблюдают.
Одиночество - философия жизни, которую не выбирают; оно само находит тебя и живет в тебе как, бактерия, одна из миллионов бактерий, процветающих в организме.
Звонко захлопали крыльями вспугнутые птицы, нестройной стайкой облетев с деревьев. Пришел конюх, молодой, кудрявый, похожий на херувима, португалец. Он завозился у конюшни, загремел ведрами, вывел по очереди лошадей, заработал щетками, оглаживая и без того лоснящиеся бока и гривы, расчесал хвосты и заперев рыжего скакуна, вывыхнувшего ногу в последних скачках, оставил размяться в манеже белую, черноглазую двухлетку, которая закивала головой, как бы соглашаясь на прогулку, медленно сделала круг, изящно изогнув безупречной формы мускулистую шею, понюхала землю, пошевелив розовыми с темными пятнами губами, затем выпрямилась, прислушалась к чему – то и вдруг, высоко взбрыкнув задними копытами и преломив круп, скакнула вверх и помчалась бешеным галопом. Она неслась, развевая хвост и казалось вспорхнет и унесется вслед за галками. Конюх прикрикнул негромко, лошадь угомонилась и снова стала с интересом разглядывать песок. Когда ей наскучило это занятие, она подошла к бревну ограды манежа и стала грызть его.
Я смотрела на лошадь, и думала, удастся ли ей перегрызть отделяющее ее от свободы бревно?...
Привлеченные шумом, на дорожке появились три датских дога; два - пятнистые и поджарые и, черный, больше смахивающий на теленка, чем на дога, пес, широкий в груди, с мощными лапами, с мягкими, похожими на увядшие лопухи ушами и отвислой, грустной мордой. Один из черно-белых монстров с глупыми, коричневыми глазами и неуклюже торчащим сломаным ухом, придававшим ему смешное, щенячье выражение, запрыгал, как бы приглашая к игре, напугал лошадь и она снова понеслась по манежу, высоко вздымая копыта и задрав голову. Конюх проявился из темноты конюшни и погрозил собакам. Замелькав между деревьями черно-белыми пятнами, легкомысленные доги помчались искать новых приключений, а большой и грузный черный пес, медленно ступая мускулистыми лапами, направился обратно к дому.
Я проделала свой обычный краткий путь от двери гостиной до двух диванов между которыми стоит небольшой столик, и остановилась у компьютера, стоящего на черной подставке у стены. Сообщений по электронной почте не было, да может так и лучше, мое одиночество не будет нарушено ни радостными, ни печальными известиями.
Ни о чем не думать... ни о чем не думать... Это очень трудно.
Можно устроиться на диване. Но какой из них выбрать; они оба установлены так, что хорошо виден экран стоящего в углу старенького телевизора. Розовый, мягкой кожи, итальянский двухместный диван, переживший не один переезд, удобно принимает форму тела, в нем можно утонуть, прикрывшись одеялом, и так провести незаметно убегающие часы. Расположенный напротив раскладной диван-кровать с прямой спинкой не располагал к ленивой мечтательности, на нем нужно было сидеть, распрямив позвоночник, что, конечно, полезно для осанки. Да, бог с ней, с осанкой, кому есть дело до моей осанки?!
Замелькали лица на экране, кто-то выигрывал деньги, кто-то рассказывал о сложных любовных отношениях втроем; серьезно выглядящие мужчины серьезно рассуждали о проблемах безработицы и понижении жизненного уровня французов, митинговали водители грузовиков, протестуя против роста цены на бензин и требовали от неуступчивого правительства снизить налоги на горючее, а правительство в лице премьер-министра с красиво уложеной прической говорило в ответ красивые витиеватые речи; в разных концах планеты метались толпы беженцев, спасаясь от тайфунов и землетрясений; в центе Парижа горел дом; чемпионы отвечали на вопросы; неуязвимые киногерои крепко получали по физиономии, кому-то ломали челюсти и носы, убивали; лужи настоящей и ненастоящей крови заливали экран; пели, напряженно глядя в кинокамеру, ученики звездной школы...
Было больно глазам. С тех пор, как мир сузился и расположился на пятидесяти квадратных метрах домика, больше похожего на летнюю крытую веранду, чем на жилой дом, у меня болели глаза и я перестала видеть краски так, как я их видела раньше, когда они волновали меня и я хваталась за кисточки, чтобы написать свое восхищение.
Каждый управляет миром, как может. Мне стоит только нажать на кнопку пластмасовой темно-серого цвета коробки, доносящей до меня отзвуки кипящей где-то там жизни и мне больше нет дела до суеты, страданий и страстей, царящих в мире. В доме тишина, молчание, silence.
Silence, solitude… Французы нашли слова, хорошо отражающие это состояние; тишина... одиночество... звучит слишком звонко и даже жизнерадостно.

Сквозь густо навешанные вокруг дома ветви просвечивает голубое, с ватными облаками небо. Тренер в высоких сапогах и безрукавке стоит в центре манежа, поворачиваясь вокруг своей оси, в руке он держит длинный, кожаный поводок на другом конце которого, кося глазом на длинный хлыст в его руке, нарезает кругами пространство манежа лошадь. Ей так и не удалось перегрызть бревно и умчаться на свободу и теперь ее дрессируют.
Так проходит день. Небо становится багровым, затем теряет свою воинственность, блекнут краски за окном и постепенно темнеет. И снова я наедине с экраном, с которого поступают, в основном, плохие новости – тайфуны, забастовки, рецидивисты..., мелькают фильмы, сериалы, соупоперы, в основном, американские и снова фильмы; они меняются, как цветные картинки в калейдоскопе и мне совершенно все равно о чем они. Скучно. Передача о Микельанджело по французско-немецкому каналу. Он был гением, известный всем факт, но быть гением не значит быть счастливым, и, оказывается, ему было совсем не просто жить, несмотря на его славу и даже деньги. Что делает человека счастливым? Может и правда, как утверждают ученые, это особый ген, достающийся по наследству и он не всем достается?...
Наступает тихая, осенняя ночь и я проваливаюсь в сон, как в глубокую, темную яму.
Меня будит громкое пение птицы, и даже не пение, а равномерные, как азбука Морзе, цокающие звуки; птицы почему-то не поют, как весной заливисто, с трелями, должно быть, к осени теряют голоса.
Толстые деревянные ставни, выкрашенные в коричневый цвет, надежно защищают спальню от света и мне трудно судить насколько далеко убежал вдогонку за ночью день.
Я распахиваю окно - день солнечный, и вижу рыжую, с черным хвостом лошадь на белом песке манежа и тренера с кнутом и длинным ремнем в руке. Ничего не изменилось со вчерашнего дня – так же высвечиваются дрожащие солнечные пятна на лужайке, багровеет вдали дерево, на траве лежат жухлые листья и кажется, что все телевизионные истории с ураганами, террористами, унесенными жизнями, разрушенными жилищами, голодающими и нищими, новым страшным вирусом, бастующими, безработными, рецидивистами и их жертвами были только кошмарным сном.
Я оставляю окно распахнутым настежь, чтобы порадовать «ши», которая по мудрой китайской науке «фен шуй» должна свободно перемещаться по дому, заряжая своей энергией предметы в доме и самих владельцев. «Ши» мне досталась, очевидно с браком или жадноватая, мне от нее энергии перепадает мало. Я нехотя покидаю спальню, так хочется снова улечься на широкую, как плацдарм, кровать, и тащусь на кухню. Я заливаю кипящей водой зеленый чай, скатанный в тугие шарики трудолюбивыми китайцами, усаживаюсь на стул и медленно, наслаждаясь ароматом, пью прозрачную жидкость из большой, розовой керамической чашки, разглядывая стоящий передо мной прозрачный стекляный чайник в котором листья чая распустились в причудливый цветок с розовой сердцевиной и от этого созерцания наступает покой в душе, хрупкий и недолговечный, как бабочка; незамысловатая чайная церемония - белый флаг перемирия в бесконечной войне, которую я веду сама с собой и в которой всегда проигрываю.
Я проделываю свой обычный маршрут – спальня, кухня, из нее дверь в ванную, кухня и из нее - вместо двери проем - в гостиную (когда я готовлю еду запахи свободно носятся в воздухе и наполняют гостиную) – гостиная, кухня, спальня; я могла бы проделать этот маршрут с закрытыми глазами. В гостиной у стены, разделяющей кухню и спальню, траурно вытянулась черная мебель, где хранится все, что осталось от моей бывшей жизни, над нею нависли черные полки с книгами, остаток когда-то довольно большой библиотеки, которую я притащила из России.
Я мучительно решаю задачу, не такую сложную как « to be or not to be », заданную Шекспиром, но трудную для меня –мягкая итальянская софа или твердый, дисциплинирующий спину диван, телевизор, компьютер или книга.
Как всегда побеждает итальянская софа и я, принимая положение зародыша, складываюсь и становлюсь как бы составным элементом розовой кожи, которая за 18 лет сосуществования со мной знает каждый изгиб моего тела и без сопротивления принимает его. Лежать удобно, мысли текут медленно, ни на чем не задерживаясь, взгляд бродит по высокому потолку, четыре-двадцать ( только сто лет назад делали такие высокие потолки), затем опускается по стенам, скользит по ним до мебели, приютившейся на узорчатых, старинных плитках пола. Мебель кажется игрушечной, ей не хватает сантиметров и величия, она плохо заполняет простанство между полом и потолком и оставляет большие пробелы, доминирующие в моем незамысловатом интерьере. Чтобы уравновесить это несоответствие между столетиями, я повесила несколько картин, и они выделяются яркими пятнами на доминирующей белизне стен.
Картины написаны мной, я совсем недавно чувствовала себя художницей и в приливе радостного вдохновения выстраивала горки из фруктов на блюдах, сочиняла композиции, чтобы написать натюрморт. Натюрморт... Натюр – природа, морт – мертвый... Мне нравилось писать яркими красками смерть, я радовалась, что удавалось запечатлеть в яблоках и красных смородинках, налитых ягодной кровью, еще теплящуюся в них жизнь.
Я больше не пишу натюрмортов, и яблоко не вызывает у меня никаких других желаний, как только его надкусить, и оставить уродливый, потемневший, как от печали, огрызок.
Лежать, свернувшись калачиком скучно, хочется разнообразия, и я выпрямляюсь и меняю позу, сажусь, вытянув ноги и пристроив их на стол – островок между двумя континентами-диванами. На столе лежит последний роман д’Ормессона, члена французской академии; пишет он хорошо, академично; я обхожу его творение извиняющимся взглядом и выбираю объектом моего наблюдения качающуюся за окном ветвь и долго смотрю на нее, пытаясь расчленить на составные цвет коры дерева, безуспешно, но я продолжаю смотреть. Вдруг у дивана, покрытого белым бухарским сюзане, расшитым шелком, материализуется что-то и усаживается прямо напротив меня. У меня начинает биться сердце и сжимает в висках, как тогда, в ту минуту, когда я узнала о смерти побежденной болезнью женщины, которую я когда-то ненавидела и страстно желала ей смерти. Когда она на самом деле умерла, мне стало зябко и грустно, как если бы я была соучастницей злодея, отправившего ее в вечную ссылку в неведомую страну. Я закрыла глаза и сидела с закрытыми глазами очень долго, дожидаясь пока пройдет наваждение. Я думала, что это просто причудливые тени, отбрасываемые в окно деревьями, подсвеченными солнцем, выписали странную форму, похожую на очертание человека. Я открыла глаза – напротив нечетко вырисовывалась расплывчатая человеческая фигурка. Я вглядывалась в это что-то и, как ни пыталась, не могла рассмотреть того, что могло быть лицом. Мне было совсем не страшно, хотелось только понять – что это, кто это?.. Человечек был маленьким, как бы вытканым из тумана, который местами выплескивался за очертания головы, рук, ног, маленького тела, сидящего чинно, по-королевски на моем диване. Хотелось встать и взять очки, лежащие на коробке телевизора, чтобы рассмотреть получше пришельца - как часто моя близорукость подводила меня!- но я боялась вспугнуть странное видение, спокойно восседавшее напротив меня, мерцая неотчетливыми контурами. Я прищурила глаза и через образовавшиеся щелочки сгустила свой взгляд на головке странного существа; мне показалось, что вырисовались большие, светлые глаза под симметрично очерченными, неширокими бровями, тонкий нос и небольшой рот. Голова была посажена на тонкую, трогательную шейку, руки спокойно лежали на коленях, как у фараонов на египетских папирусах, ноги мне были плохо видны. Было непонятно куда смотрело воздушное создание - прямо на меня или пронизав меня насквозь, как лазерный луч, куда-то вдаль...
Шли минуты и ничего не менялось от их неслышного бега; непонятное создание, колыхаясь очертаниями, безмятежно расположилось на диване и, похоже, вовсе не собиралось исчезать; я, замерев в неудобной позе, лихорадочно пыталась разгадать непонятный феномен. Мысли засуетились, непривычно напряглись и растерянно пульсировали в моем насторожившемся мозгу, затем заметались в панике и усколзнули в глубину подсознания в поисках подсказки, как актер взывает к суфлеру за забытой фразой. В голове стало шумно и тесно и мне стало жарко, жарко от того, что непонятно, жарко от того, что где - то там, глубоко в памяти, как вырисовывается предмет в знойный день на горизонте, начинало вызревать отождествление сидящего предо мной существа. Нужно было за что-то зацепиться, найти какую-нибудь незатейливую уловку, как это делается, когда подкладывают яблоки к незрелым киви, чтобы они дозрели почти мгновенно, эдакий катализатор, стимулирующий естественный процесс...Было трудно дышать, мышцы мои напряглись, как перед марш-броском, голова кружилась от напряжения, а неотчетливый, маленький человечек, не меняя позы, безмятежно обозревал меня. Я снова и снова вглядывалась в светящееся личико. Внезапно быстрым ужом проскользнула едва определившаяся мысль... в животе стало холодно, как если бы в него опрокинули ведерко льда...; беспощадная память, как включившийся в работу компьютер, стала выдавать запрятанную в архивах информацию и... я поняла кто это... Это был неродившийся ребенок, которого я когда-то лишила права жить.....

осень, 2005

[Le Queshoy]

Vasilissa, Вы тогда тоже пишите о весёлом))...Кстати, это Вам просто нравится - сочинять рассказы, то есть, хобби, или это Ваша профессия? Ещё раз спасибо!

[Volga]

Vasilissa, не устаю восхищаться твоими талантами - картины, фотография, теперь вот рассказы. Здорово.

[Vasilissa]

Vasilissa, Вы тогда тоже пишите о весёлом))...Кстати, это Вам просто нравится - сочинять рассказы, то есть, хобби, или это Ваша профессия? Ещё раз спасибо!

Да нет, это не профессия. А пишу, когда "найдет", поэтому темы не выбираю, они сами выбираются. А о веселом? Вот в рубрике о стихах написала "ЛУНА", мне кажется, что это не грустно....

[Vasilissa]

Vasilissa, не устаю восхищаться твоими талантами - картины, фотография, теперь вот рассказы. Здорово.

Спасибо

[azalea]

Для меня важно знать, что вы думаете. А продолжение.., постараюсь...

Vasilissa, Прочитала также на одном дыхании (1-й рассказ). Очень увлекательно написано, язык легкий, очень богатый по содержанию.
Короткий рассказ, но настолько емкий, многогранный...
И то, что написано от первого лица, дает правдивость и реальность происходящего. Спасибо Вам.
Приступаю ко 2-му.

[boomslang]

Vasilissa,
С удовольствием и интересом прочла первый. Как вы здорово пишите! Вот теперь спрашиваю себя -за основу сюжета вы берете реальные события или весь рассказ это чистый вымысел? Вот такие вопросы крутятся после прочтения Картины. А вообще удивлена, что у нас такие писатели на форуме есть. Спасибо .

[Beverly]

Vasilissa, второй рассказ - очень сильный! Такие характеры!

[tam-tam]

Vasilissa, рассказ про Старика очень понравился. Продолжайте, читать Вас интересно.

[Vasilissa]

Vasilissa,
С удовольствием и интересом прочла первый. Как вы здорово пишите! Вот теперь спрашиваю себя -за основу сюжета вы берете реальные события или весь рассказ это чистый вымысел? Вот такие вопросы крутятся после прочтения Картины. А вообще удивлена, что у нас такие писатели на форуме есть. Спасибо .

Спасибо за отзыв, приятно, когда оценивают твою работу. А о сюжетах.... хотелось поразмышлять о том, какие уродливые формы может иногда принимать чувство собственничества...

[Vasilissa]

Vasilissa, второй рассказ - очень сильный! Такие характеры!

Спасибо огромное!

[Vasilissa]

Vasilissa, рассказ про Старика очень понравился. Продолжайте, читать Вас интересно.

Спасибо. Поддержка очень стимулирует. Буду стараться и дальше, недостатка в сюжетах нет ....

[Vasilissa]

Vasilissa, Прочитала также на одном дыхании (1-й рассказ). Очень увлекательно написано, язык легкий, очень богатый по содержанию.
Короткий рассказ, но настолько емкий, многогранный...
И то, что написано от первого лица, дает правдивость и реальность происходящего. Спасибо Вам.
Приступаю ко 2-му.

Спасибо за комментарии, с вниманием прислушиваюсь.... И жду дальнейших высказываний.. или критики

[boomslang]

или критики
Старика прочитала, хорошо вы пишите, не придраться. Но интриги уже нет как в первом. Как то быстро догадываешься (с вводом нового персонажа-молодой русской женщины) о причине его слез (а может сюжет не нов?)Это мое личное мнение и я конечно далеко не литературный критик. Картина нахожу намного сильнее Старика.

[tam-tam]

А мне как раз в Старике понравилось то, что не смотря на предсказуемость сюжетной линии, читаешь с удовольствием. И еще хорошо выдержан стиль - у меня сложилось такое впечатление, что рассказывает сам Старик. А вот Этюд не зацепил , не почувствовала

[Livi]

Vasilissa, хорошо пишете. "Старик" с того момента, когда появилась русская я уже где-то читала. Или Вы печатались или это реальная история?

[Vasilissa]

Vasilissa, хорошо пишете. "Старик" с того момента, когда появилась русская я уже где-то читала. Или Вы печатались или это реальная история?

Вы, должно быть, читали его в теме об одиночестве, где он был размещен несколько дней.

[Бриташка]

Vasilissa, мне очень понравилось, хотя не люблю рассказы, предпочитаю что-нибудь подлиннее. Но ваши прочитала с большим удовольствием. Особенно понравились "Старик" и "Этюд". Замечательно пишите.

[Iryna13]

Vasilissa, спасибо,получила большое удовольствие

[Vasilissa]

Vasilissa, мне очень понравилось, хотя не люблю рассказы, предпочитаю что-нибудь подлиннее. Но ваши прочитала с большим удовольствием. Особенно понравились "Старик" и "Этюд". Замечательно пишите.

Спасибо, мне очень приятно слышать, что Вам понравилось... особенно, если не нравятся рассказы... Надеюсь, что со временем удастся предложить и что-нибудь подлиннее , надо заставить себя дописать то, что начато (и конечно же не окончено)