Парижские ароматы эпохи Просвещения и Романтизма

[Cleo]

Вера Мильчина, Надежда Плавинская сделали интересное исследование парижского быта прошлых веков. Статья была напечатана в журнале "Отечественные записки" (позиционирует себя как журнал для медленного чтения )
http://www.strana-oz.ru/?numid=35&article=1444

В эпоху Просвещения Париж был одним из самых густонаселенных городов Европы и уступал первенство на континенте лишь Лондону и Константинополю. Уже в начале XVIII века число жителей французской столицы приблизилось к полумиллиону и уверенно росло на протяжении всего столетия, так что первая перепись парижан, проведенная в 1801 году, выявила весьма впечатляющие результаты — 547 856 человек. При такой высокой плотности населения городская гигиена, разумеется, вырастала в серьезную проблему. Решением ее до Французской революции занимались чиновники парижского муниципалитета и ведомство генерального лейтенанта полиции (функции полиции при Старом порядке существенно отличались от нынешних), а после революции — префектура департамента Сена и, опять-таки, префектура полиции. Как справлялись городские службы с грузом забот по уборке улиц, вывозу мусора, эвакуации нечистот и проч. в те времена, когда еще не существовало ни водопровода, ни канализации, ни электричества, ни автомобилей

Уборка мусора

Проблема уборки улиц — давняя «головная боль» столичных властей — обострилась в XVIII столетии не только из-за неуклонно нараставшей плотности населения, но и из-за изменения некоторых культурных практик: в век Просвещения парижане — как простолюдины, так и представители знати — обзавелись новой привычкой прогуливаться по городу пешком. Мириться с вечной грязью под ногами никому более не хотелось. Вопросы городской гигиены все чаще становились предметом публичных дискуссий, обсуждались в стенах Академии наук. Муниципалитет постоянно искал новые и более эффективные способы наведения чистоты на улицах, однако кардинально решить эту проблему никак не удавалось. В конце XVIII — начале XIX века и сами парижане, и посещавшие французскую столицу иностранцы по-прежнему дружно жаловались на отвратительное состояние городских артерий. Луи-Себастьян Мерсье, автор знаменитой книги «Картины Парижа», вышедшей незадолго до революции, называл свой родной город «самым грязным городом в мире» и писал:


«Какие только скачки и прыжки ни проделывает, чтобы избежать и грязи под ногами, и водяных потоков с крыш, тот, кто задумал пойти из предместья Сен-Жак пообедать в предместье Сент-Оноре. Целые горы грязи, скользкая мостовая, сальные оси экипажей — сколько препятствий!» [1]

Жалобами на ужасное состояние улиц французской столицы пестрел дорожный дневник английского путешественника Артура Юнга за 1787 год:


«Для человека, привыкшего к Лондону, просто невероятно, сколько грязи на парижских улицах и сколь неудобно и даже опасно ходить по ним из-за отсутствия тротуаров. <...> Кофейни на бульварах, музыка, шум и без конца — публичные женщины. Есть все что угодно, кроме подметальщиков и фонарей. Грязь глубиной на фут, во многих местах бульвары без единого огня. <...> Во многих отношениях этот великий город совершенно непригоден для существования в нем при небольших средствах. Лондон неизмеримо превосходит его. Улицы очень узки, девять десятых покрыты грязью, и все они не вымощены. Ходить по улицам здесь — труд, требующий усилий даже от мужчины, а для хорошо одетой женщины это просто невозможно» [2] .

Дорожные записки Н. М. Карамзина, превратившиеся позднее в «Письма русского путешественника», донесли до нас облик Парижа первых революционных лет:


«Тесные улицы, оскорбительное смешение богатства с нищетою; подле блестящей лавки ювелира куча гнилых яблок и сельдерей; везде грязь и даже кровь, текущая ручьями из мясных рядов… Картина пышного города затмится в ваших мыслях, и вам покажется, что из всех городов на свете через подземельные трубы сливается в Париж нечистота и гадость. <…> Карета здесь необходима по крайней мере для нас иностранцев, а Французы умеют чудесным образом ходить по грязи не грязнясь, мастерски прыгают с камня на камень и прячутся в лавки от скачущих карет» [3] .

Прошло без малого полвека, но в отношении чистоты Париж, если верить иностранным путешественникам, изменился очень мало. Русский литератор В. М. Строев, посетивший Париж в конце 1830-х годов, вторит своему знаменитому соотечественнику:


«Улицы невыразимо грязны. Кухарки считают улицу публичною лоханью и выливают на нее помои, выбрасывают сор, кухонные остатки и пр. Честные люди пробираются по заваленным тротуарам, как умеют. Парижанки давно славятся искусством ходить по грязи. Надобно признаться, что они мастерицы этого дела. Иная исходит пол-Парижа и придет домой с чистенькой ботинкой. Как серна, перепрыгивает она с камешка на камешек, едва касаясь до мостовой кончиком носка; приподымает платье и не боится показать прелестную ножку. <…> Уличная неопрятность, особенно в дальних предместьях, доходит до отвратительного безобразия: идешь по кочкам навоза, шагаешь через лужи, через грязь, хотя дождя нет и на бульварах летняя пыль. В богатых частях города устроены протечные фонтаны, которые очищают канавы, но все-таки грязь остается между камнями мостовой и воздух заражается вредными испарениями. <…> Префекты Парижа не один раз принимались очищать улицы, но попытки их не удались. Старухи кухарки так привыкли к теперешнему порядку, что их не отучишь от него самыми строгими наказаниями. Притом же, куда девать нечистоту Домы набиты народом; квартиры тесны; дворов почти нет. Если очистить улицы, то будут заражены дома; из двух необходимых зол теперешнее сноснее» [4] .

В Париже, в отличие от Лондона, очень долгое время не было тротуаров. Впервые муниципалитет озаботился тем, чтобы выгородить часть улицы для пешеходов, лишь в 1781 году при застройке квартала вокруг Французского театра (на нынешней улице Одеона), однако обустройство тротуаров по всему городу растянулось почти на столетие, так что прохожим приходилось пробираться по улицам среди бесчисленных повозок и карет, шагая по мостовым, щедро измазанным лошадиным навозом. Мостовые повсюду были «украшены» не только навозными лепешками, но и лужами помоев — ведь сточные канавы, куда горожане выплескивали свои помойные ведра, проходили прямо по середине улиц. В принципе эти канавы должны были промываться дождевыми потоками и уносить грязь в Сену, но твердый мусор так часто засорял водостоки, что во время ливней улицы от стены до стены заполнялись мутной водой, в которой плавали гнилые очистки. Этим нередко пользовались предприимчивые парижские мальчишки: они устраивали из досок мостки и за пару монеток переводили через бескрайние лужи дам и господ, не желавших пачкать и мочить свои башмаки. Особенно непривлекательный вид имели улицы, располагавшиеся рядом с городскими рынками и бойнями: здесь по мостовым иногда струились целые потоки крови; впрочем грязи хватало и в остальных частях города.

Парижские власти начали запрещать горожанам выбрасывать мусор на улицу из окон и засорять мостовые нечистотами еще в XIV веке. С тех пор муниципалитет систематически напоминал об этом запрете, но сама частота этих напоминаний доказывает, что горожане не слишком ревностно выполняли постановления своей ратуши. В 1764 году власти буквально силой заставили всех домовладельцев убрать с фасадов водостоки-«гаргульи», нависавшие над мостовой: ведь если в дождь из них на головы парижан обрушивались лишь потоки воды, то в солнечный день зазевавшийся прохожий рисковал быть облитым помоями. А в 1780 году полиции пришлось в очередной раз напоминать обитателям столицы о категорическом запрете выливать на улицу содержимое ночных горшков: нарушителям грозил серьезный штраф, причем хозяева несли ответственность не только за себя, но и за свою прислугу. Тем не менее даже под угрозой штрафа парижане никак не желали избавляться от этой застарелой привычки.

Горожане платили специальный налог, который направлялся на организацию сбора мусора. Поначалу жители каждого квартала должны были сами нанимать на эти деньги телеги для вывоза бытовых отходов. Но после того как в 1667 году была учреждена должность генерального лейтенанта полиции, значительная часть забот о городской гигиене была возложена на его ведомство, а оно передало эвакуацию мусора в руки специальных откупных компаний. Однако чистоту перед домами по-прежнему обязаны были обеспечивать домовладельцы. Они могли выполнять эту работу сами, поручать слугам или нанимать людей, но мести мостовую вдоль фасада дома и собирать мусор в кучи надо было ежедневно: летом — в 7.00, зимой — в 8.00. Затем на улицах появлялись тяжелые мусорные телеги, стучавшие колесами по парижским мостовым с восьми утра и до полудня. Эти повозки с опрокидывающимся кузовом, пришедшие на смену прежним примитивным телегам и тачкам, были придуманы генеральным лейтенантом полиции Беррье в 1748 году. Поначалу они были двуконными, но поскольку мусора в городе становилось все больше, в них стали запрягать по три-четыре лошади. В уборке нечистот участвовали также огородники, собиравшие на улицах столицы конский навоз — ценное удобрение для полей и садов, зеленевших в окраинных кварталах Парижа.

Систематический вывоз мусора решал проблему лишь частично: грязи в столице оставалось все еще слишком много. Поэтому в поисках радикального решения проблемы городской гигиены парижский муниципалитет распространил в 1779 году специальный документ, в котором объявлял о готовности выдать премию тому, кто придумает наиболее легкий и недорогой способ уборки улиц. Самую оригинальную идею подал Жак-Ипполит Ронесс, автор сочинения «Взгляды на чистоту парижских улиц»: он предложил мыть улицы водой, используя пожарные помпы. Реализовать эту идею в полной мере власти не сумели, но с этого времени большие улицы, мосты и набережные стали более или менее регулярно поливаться водой.

В XIX столетии уборка парижских улиц оказалась в ведении сразу нескольких ведомств: за нее отвечали и префектура возникшего в ходе революции департамента Сена (под ее началом находились службы, отвечавшие за эксплуатацию сточных канав и свалок), и префектура полиции, и специальное предприятие, получившее концессию на вывоз отбросов и нечистот, а также — до 1827 года — на подметание тех территорий, которые принадлежали городу. Домовладельцы, как и прежде, были обязаны мести улицы перед фасадами своих домов до середины проезжей части. Горожанам запрещалось выбрасывать мусор на улицу, если по ней только что проехала телега уборщика. За тем, как выполняются эти требования, следили 20 инспекторов префектуры полиции, и если они обнаруживали нарушения, то жаловались на виновных полицейским комиссарам. Впрочем, у тех всегда было много других, более важных дел, а потому они не спешили принимать меры по столь маловажному поводу. После 1827 года у префектуры полиции появилось собственное «уборочное» подразделение, отвечавшее за чистоту площадей, набережных, мостов и бульваров. Кроме того, была основана частная компания, которой домовладельцы могли заранее платить за то, чтобы ее работники подметали улицы перед их домами. Принимались и другие меры: от технических усовершенствований, вроде изобретения «механического подметальщика» и починки за счет муниципалитета тех повозок, с помощью которых производилась очистка выгребных ям, до приказа владельцам ресторанов и других заведений, производящих большую массу отходов, не выбрасывать их на улицу, а складывать в корзины или ящики.

К 1848 году для уборки общественных территорий — площадей, больших дорог, бульваров и набережных — парижская администрация в летнее время нанимала 300 штатных подметальщиков. Зимой их число удваивалось, а когда выпадал снег, на улицы выходили 2 000 дворников. Улицы не только мели и чистили, но и мыли: летом, с 15 апреля по 15 сентября, когда в Париже становилось особенно пыльно, специально нанятые люди дважды в день поливали бульвары, набережные, площади, мосты и места публичных гуляний водой, для чего использовались 90 бочек, которые перевозились на одноконных телегах. Во все остальное время года на полив уходило всего 25 бочек.

Эта гигиеническая мера была задумана ради пользы горожан, однако подчас она доставляла им большие неприятности:


«Не успеет парижанин выйти из дому, — писала в 1839 году Дельфина де Жирарден, сочинительница светской хроники в газете «Пресса», — как навстречу ему устремляется целый батальон привратников, привратниц и прочих официальных поливальщиков, держащих наперевес свои устрашающие орудия, а именно лопаты. Не теряя времени, они пускают их в ход и начинают расплескивать вокруг себя воду из уличных ручьев. Чистая эта вода или грязная, сделалась ли она бурой стараниями соседнего красильщика или желтой от трудов коварного стекольщика, — это поливальщиков не волнует; им велели поливать улицу — и они ее поливают; а уж чем именно, насчет этого им указаний не давали. В результате несчастные прохожие оказываются забрызганы то с ног до головы, то с головы до ног; все зависит от того, как близко подходят они к поливальщику; если он рядом, вода попадает им на ноги, если далеко — на голову. Прощайте, лакированные сапоги, прощайте, прелестные башмачки из пепельной тафты, прощайте, серая шляпка, розовый капот и белое муслиновое платье с тремя воланами! О бедные парижские жители! Вы выходите из дома с надеждой, радуясь солнечному дню и не ожидая ничего дурного; вы не подозреваете, что поливальщик уже занес злосчастную лопату, угрожающую вашей красоте, иными словами, вашей жизни! И не думайте, что в экипаже вы будете в безопасности; струи грязной воды проникают туда так же легко, как и во все другие места; разница лишь в том, что, попав в экипаж, они там и остаются. Выехав из дому в коляске, вы возвращаетесь в ванне, а ванна, запряженная парой лошадей, — не самое надежное средство передвижения» [5] .

Поддерживать городскую чистоту помогали и представители особой парижской профессии — ветошники, или тряпичники, собиравшие на мостовых старые тряпки, бумагу, стекло и проч. Надо сказать, что с начала XVІІІ века власти неоднократно выпускали ордонансы, запрещавшие ветошникам трудиться до рассвета, поскольку с помощью своих железных крючьев они нередко воровали вещи из помещений в первых этажах жилых домов, пока хозяева мирно спали. В сентябре 1828 года ветошникам было предписано носить специальный жетон с обозначением имени и ремесла, — «дабы можно было их отличить от ночных грабителей, охотно себя за ветошников выдающих». Разрешение на работу ветошники и торговцы подержанным платьем должны были испрашивать ежегодно — во избежание злоупотреблений. В 1832 году в Париже насчитывалось без малого две тысячи ветошников, а к 1880 году их число выросло до 15 тысяч. Когда в том же 1832 году, во время эпидемии холеры, власти стали ускоренным темпом вывозить отбросы и временно запретили ветошникам заниматься своим ремеслом, те подняли трехдневный бунт, отстаивая свои права. Выразительную картину этих событий нарисовал Гейне в шестой статье из цикла «Французские дела» (апрель 1832 года):


«Властям пришлось столкнуться с интересами нескольких тысяч человек, считающих общественную грязь своим достоянием. Это так называемые chiffonniers [ветошники], которые из мусора, скопляющегося за день в грязных закоулках домов, извлекают средства к жизни. С большой остроконечной корзиной за спиной и с крючковатой палкой в руке бродят по улицам эти люди, грязные, бледнолицые, и умудряются вытащить из мусора и продать всякую всячину, еще годную к употреблению. А когда полиция сдала в аренду очистку улицы, чтобы грязь не залеживалась на них, и когда мусор, нагруженный на телеги, стали вывозить прямо за город, в открытое поле, где тряпичникам предоставлялось сколько угодно рыться в нем, тогда эти люди стали жаловаться, что если их и не лишают хлеба, то мешают их промыслу, что промысел этот — их давнишнее право, почти собственность, которую у них произвольно хотят отнять. Удивительно, что доказательства, которыми они при этом пользовались, совершенно те же, которые обычно выставляют наши дворянчики, цеховые старшины, мастера гильдий, проповедники десятинного сбора и прочие утопающие в привилегиях люди всякий раз, когда речь заходит о том, что древние злоупотребления, из которых они извлекают выгоду, весь мусор средневековья должен, наконец, быть выметен, чтобы застарелая гниль и вонь не зачумляли нашу нынешнюю жизнь. Когда жалобы не помогли, ветошники насильственным путем постарались помешать ассенизационной реформе; они попытались устроить маленькую контрреволюцию, и притом в союзе со старыми бабами, старьевщицами, которым было запрещено раскладывать вдоль набережных и перепродавать зловонные лоскутья, купленные большею частью у ветошников. И вот мы увидели омерзительнейшее восстание: новые ассенизационные повозки были разбиты и брошены в Сену; ветошники забаррикадировались у ворот Сен-Дени; старухи ветошницы сражались большими зонтами на площади Шатле» [6] .

Ветошники продавали свою добычу «главному старьевщику» — своего рода подрядчику, который владел обширным сараем, где собранное хранилось, сортировалось и готовилось к продаже. Затем часть старья — в основном целые вещи — шла на рынки и в лавки старьевщиков, а обрывки тряпок и осколки стекол продавались фабрикам для дальнейшей переработки. Ветошники делились на «оседлых» — тех, кто имел «монополию» на сбор мусора в определенном квартале, и «торговых» — они покупали у горожан ненужные вещи, а затем перепродавали их. Существовала и особая разновидность — так называемые «золотоискатели»: летом, когда из-за жары Сена пересыхала и дно ее частично обнажалось, они просеивали мокрый песок в надежде отыскать в нем какие-нибудь драгоценности, а в остальное время года так же неутомимо рылись в сточных канавах. Лачуги старьевщиков располагались преимущественно в кварталах Сен-Марсель и Сен-Жак и представляли собой своеобразные филиалы свалок. Анонимный автор очерка «Париж в 1836 году» довольно подробно описал условия труда ветошников — «класса народонаселения, исключительно свойственного Парижу»:


«Рано утром и ночью поздно расхаживают они по улицам с коробом на спине, фонарем в левой, крюком в правой руке, раскапывают кучи дряни, наваленной из домов, и выбирают все, что может на что-нибудь годиться: бумагу, тряпки, кожу, железо, кости, нитки, битое стекло, щепки и пробки. Все найденное после разбирается по сортам, продается оптовым торговцам, очищается и делается опять товаром. Каждый crocheteur [старьевщик, вооруженный крюком] вырабатывает в сутки от 20 до 30 су. Часто с ними ходят собаки, которые забегают вперед и овладевают каждой кучей во имя своего хозяина. Достойна ловкость, с какою они цепляют каждую вещицу, кладут в корзину, и быстрота, с которой в несколько минут очищают всю улицу. Главное в том, чтобы первому поспеть на поприще; но и после приходящие находят еще поживу, потому что лучше дома метутся часто очень поздно, непосредственно перед самым проездом неумолимой телеги, которая вывозит весь сор из города» [7] .

[Cleo]

Канализация

Парижане жаловались не только на грязь, но и на царившие в городе дурные запахи. Сетования на то, что столица превратилась в огромную «клоаку», раздавались давно, однако в XVIII столетии люди стали попросту опасаться за свое здоровье. Возникли подозрения, что зловоние экскрементов, отбросов, трупов людей и животных способно отравлять продукты питания, подвергать коррозии металлы и вызывать различные таинственные болезни. Обитательницы пансиона Ста девиц (Cent-Filles) со Старой улицы Сен-Жак (ныне улица Сансье) начали жаловаться на одуряющий запах, исходивший от кладбища Кламар еще в 1676 году, но лишь в 1775 году обслуживающий пансион врач твердо и настойчиво потребовал переселить девушек в другое место: по его словам, все пансионерки имели мертвенно-бледный цвет лица, свойственный легочным больным.

Одним из способов борьбы с отравленным воздухом стала организация подземной циркуляции сточных вод с отбросами. В Париже с давних времен существовало несколько закрытых и открытых канализационных желобов — клоак. Но угол наклона так называемой «Большой клоаки» был слишком мал, стоки там застаивались. Поэтому в 1737 году в месте соединения двух ее рукавов был устроен большой резервуар объемом в 22 000 мюидов [8] для прокачки воды. Немало времени понадобилось для того, чтобы убрать под землю шестикилометровую сточную канаву, проходившую по северным кварталам Парижа: она представляла собой выложенное камнем русло одиннадцатиметровой ширины — настоящая река помоев! Еще в 1720 году обязанность убрать эту клоаку под землю была возложена на жителей квартала Гранж-Бательер, но в 1734 году работы так и не начались. Дело сдвинулось с места только благодаря финансовой поддержке банкира Жана-Жозефа Лаборда, который проявил личный интерес к благоустройству этого района, поскольку собирался проводить в нем операции с недвижимостью. К 1775 году сточную канаву наконец убрали под землю, а над ней параллельно северным бульварам пролегли улицы Провансская, Рише, Малых конюшен (Птит-Экюри) и Большого фонтана (Шато-д’О). Именно по ним отныне двигались тяжело груженые телеги рыночных торговцев и мусорщиков, а любители прогулок верхом и в каретах могли беспрепятственно разъезжать по бульварам.

Зловоние распространяли не только клоаки. Еще в 1533 году Парижский парламент издал постановление, обязавшее всех домовладельцев оборудовать свои дома отхожими местами. В 1675 году знаменитый архитектор Франсуа Блондель уделил их описанию особое место в «Курсе архитектуры»: «Следует заботиться о чистоте и удобстве частных домов, устраивая в них отхожие ямы, которые должны быть достаточно глубокими, тщательно закрытыми, обнесенными толстыми стенами из хорошего камня. Размещать их надо подальше от погребов, колодцев, цистерн и иных мест, которые могут провонять смрадом. По возможности, надо делать так, чтобы под отхожим местом проходило русло какого-нибудь ручья или хотя бы протекали сточные воды. Если же это невозможно, отхожие ямы необходимо время от времени вычищать» [9] . Поначалу жители столицы не слишком охотно подчинялись требованиям властей — обустройство такого отхожего места, или, как выражались люди XІX века, «необходимого кабинета», влекло за собой необходимость регулярно оплачивать услуги золотарей, и именно поэтому многие предпочитали по старинке выплескивать содержимое ночных горшков прямо на улицу или же справлять малую нужду в золу камина. Тем не менее к XVIII веку большинство парижских домов уже было оборудовано примитивными «удобствами», обычно двумя: одно устраивалось внизу, в нежилом этаже, другое — наверху, под мансардами. Все нечистоты стекали по трубам в глубокую яму во дворе. Мерсье возмущался особенной неопрятностью этих частей дома: «Три четверти отхожих мест запакощены и ужасны до отвращения: в данном отношении зрение и обоняние парижан приучено к грязи. Архитекторы, стесненные ограниченными размерами домов, проложили эти трубы как придется, и наверное, ничто не удивляет иностранцев более, чем вид амфитеатра отхожих мест, громоздящихся друг над другом, соседствующих с лестницами, расположенных рядом с дверьми, возле кухонь, и распространяющих повсюду свои смрадные запахи» [10] .

Очисткой отхожих мест занимались золотари, вывозившие нечистоты из города в больших бочках. Золотари, объединенные с 1729 года в монопольную компанию, порой становились жертвами своего ремесла: по городу ходили страшные истории о том, как они теряли сознание от вони, проваливались в ямы и тонули в отвратительной жиже. Периодическое опорожнение ям, имевшихся в каждом доме, не спасало жильцов от дурных запахов, и в 1755 году некий Паргард получил привилегию на эксклюзивную поставку так называемых «вентиляторов» — особых мехов, которые должны были абсорбировать зловоние отхожих мест и рассеивать его над крышами. Однако эффект был невелик, и в 1777 году власти объявили специальный конкурс на лучшее решение этой проблемы. Три крупнейших парижских фармацевта — Пармантье, Каде де Во и Лабори — сразу же предложили использовать для этого негашеную известь и приладить к вентиляторам Паргарда угольные печки, «с помощью которых испарения выгребных ям будут превращаться в серу». В июле 1778 года Академия наук одобрила это изобретение, и в Париже мгновенно родилось новое коммерческое предприятие — «Компания вентиляторов и воздушных помп», — которое начало его эксплуатировать.

В начале и в первой половине ХIX столетия очисткой отхожих ям Парижа занималась целая дюжина ассенизаторских предприятий. Однако по мере постепенного (хотя и очень медленного) введения в обиход «английских» отхожих мест со сливом воды работы у ассенизаторов становилось все больше. Прежних телег и бочек для такого объема нечистот было уже недостаточно. Одной из попыток решить эту проблему стали «съемные выгребные ямы без запаха», изобретенные неким Матье в 1821 году. Эти вместительные емкости можно было после заполнения, не открывая, вывозить в поля и там использовать их содержимое в качестве удобрений. Однако новинка, при всей ее привлекательности, оказалась слишком дорогой: далеко не каждый домовладелец соглашался тратить 40 франков в год за установку и обслуживание, да еще платить по 2 франка за каждую вывозимую бочку. Тем не менее изобретение это представлялось современникам столь важным, что в честь него была даже выбита специальная медаль.

Остро стояла в Париже и проблема общественных туалетов. Луи-Себастьян Мерсье не обошел вниманием этот важный аспект городской жизни: «Когда нужда прихватывает вас на людной улице, вы попадаете в большое затруднение: приходится наугад искать частное отхожее место в незнакомых домах. Вы толкаетесь в двери, подобно воришкам, хотя не собираетесь ничего красть» [11] . Парижан, оказавшихся далеко от своего дома, иногда «выручали» коридоры и лестницы чужих домов, ведь входные двери днем почти всегда были открыты. Для отправления естественных надобностей использовались также набережные Сены, общественные сады и парки. Парижане облегчались даже в саду Пале-Руаяля и в тисовых аллеях парка Тюильри. Гуляющие старались держаться подальше от террас этого парка — настолько тяжелым был исходящий оттуда запах. Лишь после того, как суперинтендант королевских резиденций граф Д’Анживилье приказал вырубить тисовые аллеи, вырыть в разных концах Тюильри ямы и выстроить над ними будки, в саду стало почище; правда, за пользование эти будками-кабинками «нуждающимся» приходилось платить два су. А в 1771 году по распоряжению шефа полиции Сартина на некоторых городских перекрестках были установлены «отхожие бочки». Но, во-первых, их было явно недостаточно, а во-вторых, далеко не каждый парижанин был готов платить деньги за право «облегчиться» цивилизованным образом.

Проблема общественных туалетов сохранялась очень долго. В 1825 году Л. Альфонс, автор книги «О здоровье жителей города Парижа», упоминал среди прочих «антисанитарных» особенностей столичного быта «злоупотребление, на которое принято закрывать глаза, злоупотребление отвратительное, чудовищное: тысячи каменщиков, маляров, плотников и других рабочих, а также рассыльные, кучера фиакров и кабриолетов, не имея места, где могли бы они справить неотложную нужду, используют для этого проезжую часть». Правда, начиная с середины 1820-х годов в Париже стали появляться первые бесплатные общественные туалеты, однако широкое распространение писсуары получили лишь после 1830 года. Впрочем, еще в 1838 году П. А. Вяземский жаловался в письме к родным на парижские контрасты:


«Вообще здесь царство объядения. На каждом шагу хотелось бы что-нибудь съесть. Эти лавки, где продаются фрукты, рыба, орошаемая ежеминутно чистою водою, бьющею из маленьких фонтанов, вся эта поэзия материальности удивительно привлекательна. Между тем тут же вонь, улицы… как трактирный нужник, и много шатающейся грязи в грязных блузах. Живи и жить давай другим. Требование отменной чистоты везде и всегда есть тоже деспотизм. На чистоту надобно много издерживать времени, а время здесь дорого, дороже нежели где-нибудь. Из общих и главных вольностей здешней конституционной жизни замечательны две: кури на улицах сколько хочешь и…, где попадется. И то, и другое имеет свою приятность и я ими пользуюсь. Разве это не стеснение естественных нужд человека, когда, например, хоть лопни, а не найдешь нигде гостеприимного угла для излияния потаенной скорби» [12] .

Активную роль в строительстве общественных туалетов сыграл граф де Рамбюто, префект департамента Сена в 1833–1848 годах. Именно по его инициативе в столице появились писсуары, имевшие форму каменных башенок высотой в 10–12 футов и, по замечанию писателя Поля де Кока, «напоминавшие своим видом восточные минареты». Поначалу эти конструкции были установлены в самом фешенебельном месте Парижа, где было особенно много «чистой публики» — на бульварах и в Пале-Руаяле. Затем они распространились по всему городу, и к апрелю 1843 года их имелось в Париже уже 468 штук. Впрочем, эти удобства предназначались только для мужчин. Что же касается женских общественных туалетов, то их первые образцы появились в Париже лишь при Второй империи, в самом конце 1850-х годов. В целом же проблема простейшей городской канализации была решена в Париже лишь во второй половине XIX века.

[Cleo]

Парижские свалки

Столичные нечистоты вывозились за черту города. В первой половине XVIII столетия главная парижская свалка располагалась в предместье Монмартр, по соседству с Монмартрским аббатством. Этот участок земли принадлежал тогда семейству крупнейших парижских фармацевтов Каде де Во, поэтому специально проложенная по нему дорога Вуари (т. е. дорога Свалки) называется сегодня улицей Каде. Имелись и свалки поменьше — в начале улицы Рокет (неподалеку от Бастилии) и на окраине предместья Тампль. Однако они располагались слишком близко к жилым кварталам, поэтому в середине XVIII века полицейское ведомство подыскало другие участки для отбросов: главная свалка правого берега была переведена в Монфокон — там для этих целей стали использовать заброшенные гипсовые карьеры холма Бют-Шомон, а с левого берега основной мусор начали свозить к началу Ванвской дороги — в окрестности таможни Фурно и больницы Младенца Иисуса, где возникла Больничная свалка.

Отдельную проблему представляли останки погибших животных, и прежде всего — лошадей, которых в Париже было великое множество. В 1780 году права на эвакуацию туш приобрел тот же Каде де Во, но заниматься этим лично фармацевт не стал, уступив свою «привилегию» за ренту в 6 000 ливров специалисту по утилизации этих специфических отходов. Тот обосновался за пределами столицы — близ деревни Жавель, поскольку лейтенант парижской полиции потребовал, чтобы подобное предприятие находилось никак не ближе трех миль от городской черты и со всех сторон было плотно закрыто деревьями. Позже большая живодерня появилась рядом с Монфоконской свалкой: в начале XIX века там ежегодно расставались с жизнью более двенадцати тысяч больных или старых лошадей, не говоря уже о бродячих собаках и кошках.

Со временем выделенных для городских свалок участков снова стало не хватать. В первой половине XIX века в Париже действовали уже девять свалок: Монфоконская, Больничная, Монтрёйская, Менильмонтанская, Добродетелей, Польская, Курсельская, Большого Валуна (Гро-Кайу) и Монружская. Разумеется, все они служили источником заразы и постоянно угрожали здоровью людей, поскольку располагались слишком близко от города, а некоторые свалки вообще находились внутри городских стен. Столичные власти неоднократно пытались закрыть то один участок, то другой, подыскивая им замену. Однако вывоз нечистот на дальние расстояния требовал большего времени и больших затрат. К тому же жители тех коммун, которые префектура пыталась «осчастливить» подобной новостройкой, всякий раз отчаянно сопротивлялись. В результате удалось закрыть только Менильмонтанскую свалку, да и то лишь потому, что в 1824 году окрестные жители устроили настоящий бунт и перестали пропускать телеги ассенизаторов. Главный же источник зловония — большая Монфоконская свалка, располагавшаяся на территории коммун Бельвиль и Ла Виллет, сразу за заставой Битвы — продолжал действовать. Именно туда в первой половине XIX столетия свозили большую часть нечистот со всего Парижа. Из шести монфоконских отстойников жидкие нечистоты сливались по свинцовой трубе в канал Сен-Мартен, откуда грязь поступала в Сену. В кучах гнилого мусора кишели крысы, а сверху летали тучи мух. Когда дул северо-восточный ветер, чудовищное зловоние ощущалось даже в центре Парижа — в саду Тюильри.

Отчасти решить проблему Монфоконской свалки помогло завершение канала Урк, работы по строительству которого начаты были еще при Империи, а закончились в 1825 году. Предполагалось водным путем перевозить нечистоты на опушку леса Бонди, где на тридцати гектарах земли, принадлежащей государству, власти собирались устроить огромную свалку взамен Монфокона. Ордонанс на этот счет был издан еще прежде окончания строительства канала, в июне 1817 года. Однако трудности возникли с пунктом отправки. Вначале префектура планировала отправлять баржи с нечистотами из бассейна Ла Виллет, но тамошние жители решительно этому воспротивились. Поэтому в конце 1820-х годов возник замысел постройки отдельного порта для отправки столь специфических грузов. Осуществление этого плана потребовало больших финансовых вложений, и перевозка парижских отходов в Бонди была полностью налажена только в 1840 году.

Улучшению «санитарной обстановки» способствовала и постройка в эпоху Реставрации пяти новых боен, которые были так опрятны, что парижане с гордостью демонстрировали их иностранным путешественникам, а те восхищались; одна американка, посетившая в конце 1820-х годов парижскую бойню, призналась даже, что после этого стала питаться с куда большим удовольствием.

[Cleo]

Кладбища

В XVIII веке огромную озабоченность парижских гигиенистов вызывало состояние городских кладбищ. Каждое из более чем 300 культовых сооружений Парижа — церковь, часовня, аббатство, монастырь — имело собственный погост. Небольшие по размерам, они обычно занимали несколько сотен квадратных метров. Самым крупным и самым старым было кладбище Невинных (Невинно убиенных) — 7 000 м2. Для сравнения скажем, что сегодня территория кладбища Пер-Лашез занимает более чем 440 000 м2.

По просьбе жителей окрестных домов Парижский парламент [13] с 1737 года в течение нескольких десятилетий расследовал дело об этом кладбище, находившемся в близком соседстве с «Чревом Парижа» — Центральным рынком. В XVIII столетии в этом месте ежегодно хоронили не больше двух с половиной тысяч покойников — менее десятой части от общего числа умерших. Однако за восемь предшествующих веков там скопились останки более двух миллионов жителей из 22 окрестных приходов, поэтому уровень земли на кладбище был на 2,5 м выше, чем на соседних улицах. Именно туда в свое время парижане свезли почти две тысячи жертв Варфоломеевской ночи. Последний могильщик кладбища Невинных Франсуа Путрэн за 35 лет работы закопал в эту землю 90 тысяч трупов. Индивидуальных могил здесь было совсем немного — большинство покойников попадали в общие ямы шестиметровой глубины. Они заполнялись постепенно и вмещали 1200–1500 трупов.

Кладбище Невинных располагалось в самом центре оживленного торгового квартала. Спрятаться от удушающего запаха, которое оно распространяло, было невозможно; окрестные кухарки утверждали, что продукты, принесенные с рынка, портятся за пару часов. Голоса тех, от кого зависела судьба кладбища, разделились: одни ссылались на соображения гигиены, другие считали безнравственным тревожить покой умерших. В 1738 году эксперты представили Парламенту первый отчет, однако вывода о закрытии кладбища не сделали: да, воздух «заражен», но смертельной угрозы для людей не представляет. Может быть, лучше убрать с улицы Скобяной (Ферронри) сточную канаву, по которой текут помои А кладбище можно просто засыпать толстым слоем свежей земли и разбить на 10 квадратов, которые использовать для захоронения по очереди. За десяток лет тела покойников уж точно истлеют естественным образом.

С 1745 года критика стала более жесткой. Академия наук и Академия медицины заслушали специальные доклады по этому поводу и пришли к выводу: кладбище необходимо срочно закрыть, а лучше всего — вообще ликвидировать. С требованием избавить живых от близкого соседства с мертвыми выступили даже некоторые священнослужители, в частности — ораторианец Шарль-Габриэль Поре. Однако никаких реальных мер принято не было. Прошло еще несколько десятилетий, и мрачные прогнозы ученых получили печальное подтверждение. В 1779 году в подвалах домов, стоявших на улице Бельевой (Ленжери), погасли все светильники, а один из хозяев заметил, что стена его подвала со стороны кладбища покрылась трещинами. Фармацевт Каде де Во, инспектор по вопросам чистоты города, отдал распоряжение заложить камнями ближайшую к кладбищу подвальную дверь, укрепить стены и покрыть их толстым слоем штукатурки. Тем не менее сквозь камень продолжал просачиваться такой запах, что молодой химик, спустившийся в подвал для взятия пробы воздуха, потерял сознание. По стенам подвала сочилась какая-то жидкость. Один из каменщиков, задев рукой стену, не промыл ее уксусом, а просто вытер полой куртки. Через три дня рука распухла и стали болеть, а на коже появились гнойники: несчастного каменщика едва спасли. Наконец одна из стен подвала обрушилась под тяжестью недавно вырытой общей могилы на полторы тысячи трупов. Подвал очистили и засыпали слоем негашеной извести в шесть пальцев высоты, а затем загерметизировали все входы.

Между тем еще в 1765 году Парижский парламент запретил захоронение на городских кладбищах и выделил для этих целей за пределами города восемь новых участков; все деревья вокруг них были вырублены, чтобы ничто не мешало ветру рассеивать могильные запахи. Однако столичное духовенство так бурно воспротивилось покушению на его исконные прерогативы, что Людовик XV на некоторое время заморозил исполнение этого постановления. Вольтер с возмущением писал в «Философском словаре» в статье «Погребение»:


«Ни в Риме, ни в остальных частях Италии вы не увидите вокруг церквей этих ужасных кладбищ; у них зараза не соседствует с роскошью, а живые не ходят по мертвым… Загляните в оссуарий, который называется кладбищем Невинных; это широкое замкнутое пространство совершенно зачумлено: живые тут часто умирают от заразных болезней и их закапывают так небрежно, что собаки иногда прибегают сюда погрызть кости покойников; от кладбища поднимаются тяжелые испарения; в летнюю жару и после дождей зловоние становится совершенно нестерпимым, а ведь совсем рядом с этой свалкой находятся Опера, Пале-Руаяль, королевский Лувр. Мы вывозим подальше отбросы, производимые людьми, а сгнившие тела тех, кто производил эти отбросы в течение двенадцати веков, скапливаются в городе. Постановление Парижского парламента 1774 г. и королевский эдикт 1775 г., направленные против этих злоупотреблений, столь же опасных, сколь и гнусных, так и не были исполнены; привычка и глупость сильнее разума и закона! Напрасно пример других городов Европы заставляет Париж краснеть: он неисправим и долго еще будет представлять собой странную смесь самой изысканной роскоши и самого отвратительного варварства».

Лишь в мае 1776 года — после десяти лет сопротивления — Ассамблея духовенства под председательством Ломени де Бриенна все же признала, что решение подобных вопросов — дело светской власти. 17 мая 1776 года во всех городах Франции кладбища были секуляризированы, т. е. выведены из подчинения церкви. В 1780 году Парижский парламент издал особое постановление, предписывавшее полностью прекратить захоронения на кладбище Невинных, однако прошло еще целых пять лет, прежде чем оно действительно закрылось: кладбищенскую церковь снесли, а все останки вынули из земли (работы велись по ночам) и перевезли на новое подземное кладбище в местечко Пти-Монруж (Малый Монруж), за предместьем Сен-Жак. Так возникли катакомбы Томб-Иссуар (Могилы Иссуара).

Катакомбы Парижа иногда сравнивают с катакомбами Рима, Неаполя, Сицилии или даже Египта и Сирии. Однако в парижских оссуариях нет гранитных и мраморных памятников, нет забальзамированных или чудом сохранившихся тел, нет коридоров, украшенных фресками с изображениями земной и загробной жизни. Это всего лишь заброшенные карьеры. В кладбище костей их превратил генеральный инспектор карьеров Шарль-Аксель Гийомо: он осушил галереи, укрепил их своды и поставил стену, ограничивавшую пространство оссуария (около 11 тыс. м2). 7 апреля 1786 года катакомбы были освящены, и под вечер того же дня крытые черным саваном телеги в сопровождении священников и певчих начали перевозить кости. За 15 месяцев удалось перевести все, причем без единого несчастного случая. После сноса церкви Невинных каменные эпитафии, кресты и саркофаги были установлены во дворе, перед входом в катакомбы. А в 1788 году прямо на месте исчезнувшего кладбища открылся овощной рынок.

В 1787–1814 годах постепенно были ликвидированы кладбища приходов Святого Николая в полях, Святого бретонского креста, Святого Андрея с ремеслами, Святого Евстахия, Святого Ландри, Троицы и др. В катакомбы Томб-Иссуар были перенесены останки более шести миллионов парижан. Рядом с безымянными костями легли кости Людовика XIV, Кольбера, Расина, Мансара, Паскаля, Монтескье, Лавуазье… Предпримчивые французы сумели даже извлечь из этого царства мертвых немалую выгоду: с 1800 года катакомбы были открыты для посещений и пользовались большой популярностью у любопытствующих французов и иностранцев; когда в 1833 году префект Рамбюто попытался закрыть доступ в катакомбы, ссылаясь на то, что посетители сбиваются с пути в галереях, это вызвало бурю возмущения, и запрет пришлось отменить...

Старые кладбища ликвидировались, но люди продолжали умирать; необходимо было оборудовать новые пространства для их захоронения.

В начале XІX века за городской чертой появились три новых крупных кладбища: Восточное (Пер-Лашез), Северное (Монмартрское) и Южное (Монпарнасское). Они были просторны, а главное, располагались вдалеке от жилых кварталов. Особенно прославилось своим живописным расположением кладбище Пер-Лашез, быстро ставшее одним из непременных мест паломничества приезжих путешественников, в частности русских. Открытое 21 мая 1804 года на холме Мон-Луи, который городские власти приобрели для этой цели у частного владельца Жака Барона, оно официально называлось Восточным, но постепенно это названием было вытеснено другим. Дело в том, что в 1626–1763 годах территория, на которой оно расположено, принадлежала ордену иезуитов, и до 1820 года здесь стоял дом духовника Людовика XІV иезуита отца (père) Франсуа де Лашеза д’Экса (1624–1709). Именно в память о нем участок стали называть кладбищем Отца Лашеза, или Пер-Лашез. Впоследствии кладбище неоднократно (в 1824–1829, а затем в 1832, 1842, 1848 и 1850 годах) расширялось, и площадь его, поначалу равнявшаяся 17 гектарам, достигла 44 гектаров. Большим новшеством, которое до 1824 года практиковалось в Париже только на Восточном кладбище, стала поражавшая воображение современников «уступка мест навсегда»; за нее родственники платили особо, в противном же случае тела оставались в земле пять лет, а затем место захоронения отдавалось новым покойникам.

С холма Мон-Луи открывался замечательный вид на Париж, воспетый в финале романа Оноре де Бальзака «Отец Горио» (1835), где после похорон заглавного героя студент Растиньяк «прошел несколько шагов к высокой части кладбища, откуда увидел Париж, извилисто раскинутый вдоль Сены и кое-где уже светившийся огнями. Глаза его впились в пространство между Вандомскою колонной и куполом на Доме инвалидов — туда, где жил парижский высший свет, предмет его стремлений». Именно с этого кладбищенского холма Растиньяк бросает городу знаменитую фразу: «А теперь — кто победит: я или ты!»

Те же слова мог бы адресовать любой из парижских администраторов горам разнообразного мусора, с которыми ему приходилось — с переменным успехом — вести борьбу.

[Camilio]

О состоянии ассенизационного дела в Париже 20-ых годов XX века можно судить и по воспоминаниям Хемингуэя в первом же его рассказе в книге «Праздник, который всегда с тобой».