Что такое саркозизм?

[Boris]

Что такое саркозизм?

Вездесущий президент Французской республики говорит без всяких комплексов: «Я не интеллектуал, я сторонник конкретики». На всех направлениях и во всех сражениях Никола Саркози пытается обуздать время. Свою политику он сознательно основывает на волюнтаризме и на риторике успеха, считая такие подходы, как гибкое и всестороннее реформирование, успешной базой для модернизации общества. Судя по всему, неиссякаемым источником вдохновения для его советников является Гегель.

Переходу от Никола Фуке к ужину в ресторане «Фукет», от Андре Мальро к Анри Гено и от «спокойной силы» Франсуа Миттерана к разрыву нынешнего президента со старым курсом неизбежно предшествовало формирование из аристократических ресурсов Франции фигуры Никола Саркози, причем произошло это в условиях щедрой медиации новых веяний.

Не будем, однако, ограничиваться рамками идиосинкретичной личности нынешнего обитателя Елисейского дворца и зададимся вопросом: что представляет собой «Саркози отказывающийся» и от чего, собственно, его отказался? Можно ли говорить о появлении «нового мышления» - саркозизма? Ведь во Франции произошла не просто смена квартиросъемщика Елисейского дворца, как выразился издатель Эрик Хазан. Если отвлечься от вибрирующей личности бывшего главы МВД, то можно сказать, что саркозизм — это воплощение духа времени. Вспомним, что Гегель в свое время считал, что он стал свидетелем «мировой души (...), оседлавшей коня», когда Наполеон с триумфом въезжал в Иену. Не удивительно, что нынешнего Zeitgeist’a (выразителя духа времени) мы видели рядом с болгарскими медсестрами, незаслуженно преданными суду, а в период летних каникул - на борту роскошной яхты Винсена Боллоре. Правы были редакторы журнала «Esprit», когда писали, что «саркозизм — это никакая не доктрина». Сам Никола Саркози сказал об этом в телеинтервью Мишелю Онфре: «Я не теоретик, не идеолог и не интеллектуал, я – сторонник конкретики». И тем не менее, в его «тяге к конкретному» обрисовалась идеология, к которой есть смысл присмотреться повнимательней.

Саркозизм – это, прежде всего, «присутствие» как новый вид исторической деятельности, который характеризуется гипертрофией личного участия, высокой оценкой текущего момента и экстазом эфемерности. Насыщенный медиатический аккомпанемент, сопровождающий вездесущего президента, направлен на укрощение времени, а значит - на управление продолжительностью и темпом событий. Ибо нынешняя глобализация касается времени, а не пространства. Бывший мэр парижского пригорода Нейи понял, что центр мира находится не во Франции, не в Елисейском дворце, не в Вашингтоне и не в Пекине, а в текущем моменте, в непрерывном live, ставшим сегодня центром гравитации. Вот так Никола Саркози и превратился в образцовую модель массового индивидуализма, в чемпиона «синхронизации эмоций», способного, по словам Поля Вирильо, в любой момент вызвать «коммунизм аффектов», мобилизуя мотивационные пульсации миллионов людей от Роттердама до Рио-де-Жанейро и от Манхэттена до Борнео. В период между террористическими взрывами 11 сентября 2001 года и цунами 24 декабря 2004 года, включая «дело об Арке Зое», глобализация аффектов создавала экзистенциальные условия для появления таких руководителей, как Никола Саркози.

Жорж Вигарелло отмечает: подобно тому, как Франция эпохи «ситроена DS » и Рене Коти была, по словам мифолога Ролана Барта, «миром кетча», так и саркозизм стал эманацией мира, «в котором все бегут». Президентский джоггинг – это выразительный символ современной манеры «жить бегом». В глобализованном мире культивируется кочевничество. Оседлый образ жизни считается реакционным; «оставаться в порту – значит остаться на бобах», как сказано в книге Ричарда Сеннета в «Работе без качества» (издательство «Альбен Мишель»). Нужно постоянно думать о движении и улавливать ритм остального мира. Этим объясняется бесконечная гонка французского президента, который буквально «летит над землей». Конечно, запыхавшийся главный бегун Республики воплощает также (и более прозаично) «десимволизацию» его функций, отмечает далее Жорж Вигарелло. В мире, который скорее требует равных условий, чем реализует их, есть смысл держаться ближе к людям, проверять их на прочность и в то же время доказать свою современность «по сравнению с прежней церемониальностью». В нашем мире, где все обострено и тяготеет к крайностям, президентский корпус призван олицетворять собой вечную молодость, затребованную «гиперсовременностью». И если словом «постсовременность» весьма удачно был назван период, когда постепенно сходили на нет традиционные ценности современности, то термин «гиперсовременность» позволяет обозначить особый момент, когда индивидуум колеблется между совершенством и гибкостью, постоянным риском и плавностью жизненного процесса, интенсивной активностью и постоянным удовлетворением своих желаний, согласно определению, которое дала ей Николь Обер в своей книге «Гиперсовременный индивидуум» (изд. «Эрес»). Гиперактивный, как некоторые дети с поведенческими отклонениями, Никола Саркози стал, таким образом, образцом «гиперпрезидента».

Саркозизм – это, кроме того, волюнтаризм, который хочет или претендует стать с помощью волшебного слова «отказ» (rupture) великой политикой. В этом смысле саркозизм не является детищем постмодернизма. Это не туманная политическая форма «конца великих сказаний», которую предвидел Жан-Франсуа Лиотар и к которой относятся знаменитые заявления Валери Жискар д’Эстена («Франция – держава средней величины») или Лионеля Жоспена («не следует ожидать от государства всего-превсего»), прозвучавшие как политическое эхо этих сказаний. Далекий от «ослабевшей мысли», явившейся вслед за идеологической депрессией, вызванной истощением великого сказания марксизма-ленинизма и французского национального романа, саркозизм пытается спасти политическую высокопарность с помощью морализаторской тавтологии и вековечной борьбы Добра со Злом. Не удивительно поэтому, что президент Франции нашел себе главную философскую поддержку в лице Андре Глюксманна, работа которого заключается в сражении с современными радикальными представителями Зла. Проблема в том, что человечность часто превращается в Троянского коня глобальной деполитизации. Еще в 1980 году Марсель Гоше писал в журнале «Деба»: «права человека не являются политикой в том смысле, что они не позволяют нам «завоевать» все общество, в котором они провозглашены».

Совершенно очевидно и то, что в дискурсе нынешнего президента снова звучит тема величия Франции. При этом молитвы и эпос Андре Мальро уступили место storytelling’у в духе Анри Гюено. Эта коммуникативная техника, появившаяся на свет в 1990-х годах в США и построенная на «искусстве рассказывать истории», проникла в самое сердце французской политики, объясняет Кристиан Сальмон в книге «Storytelling. Машина для производства историй и форматирования умов» (изд. Ла Декуверт). Хороший сценарий и захватывающая сюжетная сага отвлекают население от настоящих проблем, и люди каждый вечер следят за телесериалом. «Вы полюбили Жаклин Кеннеди, вы влюбитесь в Сесилию Саркози», - заявил президент в ходе процедуры возведения на престол. Анри Гюено убежден: «Нельзя изменить страну, не рассказывая истории». Но какую историю рассказывает Никола Саркози? Собственную историю о судьбе «простого француза со смешанной кровью», который «добился своего» и «достиг видного положения». А еще – историю о «своей» Франции, в которой удивительным образом сочетаются вещи прямо противоположные.

«Моя Франция, - сказал он в речи, произнесенной в начале предвыборной кампании, - это страна, соединяющая в себе старый режим и революцию, государство капетингов и республиканское государство, придумавшее светскость, чтобы могли жить вместе те, кто верит в Бога, и те, кто не верит». Таким образом, саркозизм – это синкретизм, коалиция разношерстных, можно сказать антагонистических, доктрин и верований. Его Франция – «это Франция св. Людовика и Карно, Франция крестовых походов и битвы при Вальми, Франция Паскаля и Вольтера». Согласно этой диалектике, саркозизм, который берется разрешить оппозицию «правые-левые» в рамках одного и того же правительства, можно считать поверхностным или, если хотите, вульгарным гегельянством. С одной стороны, потому что автор «Феноменологии духа» остался сторонником Французской революции и отнюдь не ликовал по поводу реставрации Бурбонов (эти два политических события были для Гегеля антиномичными). С другой стороны, потому что снятие оппозиции между «тезисом» и «антитезисом» никогда не было у Гегеля «синтезом» (в смысле слияния противоположностей), но опережением (Aubhebung). В таком контексте саркозизм не гнушается злоупотреблением языком и пытается повлиять на историю, потому что нельзя одновременно защищать привилегии аристократии и соглашаться с тем что, произошло в ночь на 4 августа 1789 года, то есть с отменой этих привилегий. По логике вещей это не «его Франция» включала в себя старый режим и революцию, а «просто Франция».

Если какая-то диалектическая фигура и должна, несмотря ни на что, «сработать» при характеристике саркозизма, то это будет фигура «побеждающего и побежденного», а иногда даже – «обманывающего и обманутого», которая заменит пару «хозяин и раб». Ибо саркозизм – это риторика успеха. Как объяснили Микаэль Фоссель и Оливье Монжен в ноябрьском номере обозрении «Эспри», Никола Саркози включает успех в мизансцену, используя для этого фигуры антрепренера (который «сам себя сделал»), тренера (способного «возродить всеобщее, несмотря на атомизацию индивидуальных судеб» для создания «наилучшей команды Франции») и вдохновителя (для завоевания симпатий зрителей и «создания события»). Слабость простительна лишь в том случае, если она преодолена. Сам он страдал и даже «пересек пустыню», прежде чем достичь таких результатов. Разумеется, определяющим является отношение к деньгам без всяких «комплексов». Город, в котором жители проголосовали за него, - вовсе не последняя деталь. «Жить в Нёйи – значит принадлежать к миру, где деньги не считаются чем-то зазорным, и заявлять о себе, не слишком выставляя себя напоказ», - продолжают Фоссель и и Монжен. «Есть деньги – значит есть власть и успех», - добавляют Ариана Шамен и Юдифь Перриньон, авторы книги «Ночь в ресторане «Фукет» (издательство «Файар»), где описана знаменитая ночь перед выборами: «никогда еще на столь маленьком пространстве в несколько квадратных метров не собиралось столько представителей капиталистической аристократии». Таким образом, саркозизм – это «нёйизм». Особенно поражают воспоминания о том, что встреча лицом к лицу с Эриком Шмиттом, прозванным «Human Bomb», который захватил в заложники начальную школу в Нёйи, человеком, разбитым неудачами и безработицей, архетипом «проигравшего радикала», как сказал бы писатель Ганс Магнюс Энценсбергер, произошла именно в этом, в высшей степени символичном, муниципалитете.

Впрочем, все это не мешает Никола Саркози проявлять человечность. Его концепцию демократии, как и дипломатии, можно назвать «сочувствующей». Периодически мы видим сентиментального президента, стоящего у изголовья кого-то из несчастных рабочих предприятия, где произошла авария, или на другом континенте, где он старается вызволить заложников. Так в старину короли занимались врачеванием людей, больных золотухой. Здесь еще раз дух времени выражается в попытке «сосредоточиться на одной точке», как говорил Гегель. Эта «политика сочувствия», без сомнения, соответствует чувствительной природы нашей гиперсовременности. Но, как пишет в «Esprit» Мириам Рево д'Аллон, такая «сердечная политика может быть лишь кратковременной политикой мгновенной реакции (...) Ведь политика — это искусство пользоваться временем, моментом (греки называли это «керос»), с тем чтобы придать ей, политике, максимальную эффективность».

Можно ли считать, что Саркози по крайней мере выиграл пари, которое заключалось в том, чтобы возродить политику после периода ее затмения? Некоторые отвечают на этот вопрос утвердительно, например Марсель Гоше, который отметил резкий скачок в статистике голосов во время последних президентских выборов. Но какова конечная цель? Некий «бонапартизм на службе у либерализма» (Марсель Гоше)? Или «институциональный наполеонизм» (Петер Слотердиск)? Или даже проявление «трансцендентального петенизма» (Ален Бадиу)? В своей знаменитой речи в Дакаре, произнесенной 26 июля этого года, Никола Саркози объяснил, что «драма Африки состоит в том, что африканский человек не вошел в достаточной степени в историю» и что «ни разу не посетила его идея перейти от репетиции к определению собственной судьбы». Таким образом, саркозизм — это эссенциализм (который оперирует сущностью понятий «африканец», «европеец» и т.д.). В тот день наш президент позаимствовал отнюдь не лучшее, что есть у Гегеля, по словам которого Африка не стала «частью исторического мира». Возможно, что благодаря Саркози мировой дух в очередной раз заявил о себе, но при этом он обошелся без истории.

Никола Трюонг
журнал «Philosophie», № 15, декабрь 2007 г. — январь 2008 г.
© перевод с французского: Boris Karpov