Cегодня родился гениальный поэт Маяковский

[Bond]

Спасибо Борис за некоторую, неизвестную мне информацию о Лиле Брик. Может я и не прав, но кто бы сегодня о ней вспомнил, если бы когда-то она не была бы любовницей Владимира Маяковского!? Брик было очень много, а Маяковский был один! :-)

[Vishenka]

Это для Вас "Брик было много", а для него, написавшего в предсмертной записке о ней, как о семье, она была Единственной. Вы без нее, кстати, тоже бы много потеряли в лирике любимого поэта - трудно разделить, на какие именнно строки вдохновила поэта та или иная любовница, как Вы предпочитаете называть муз, но Лиле Брик принадлежит несомненно очень высокое место в творчестве поэта. А яркие личности часто светят не только отраженным светом, но и своим - возможно именно этот внутренний свет и привлек поэта. Не мещанство же привлекло тончайшую глыбу?

[Vishenka]

Невыдуманный роман, или Не только Они
07.02 08:38 am | Майя Прицкер, NRS.com
Эта книга появилась в магазинах немногим больше месяца назад, но о ней уже много говорят и пишут. Не только потому, что ее создатель – известная писательница, автор десяти книг (эта – 11-я по счету), номинант на Пулитцеровскую премию Франсин Дюплесси-Грей, давний, постоянный и уважаемый автор журнала "Ньюйоркер". Причина особого интереса – герои книги: Александр Либерман и Татьяна Яковлева.

Этих людей знали, восхищаясь, любя, ненавидя, сплетничая о них, завидуя им, во многих странах: в России, откуда оба они родом, во Франции, где оказались между войнами, в Америке, где провели не-сколько десятилетий, став центральными фигурами в мире моды, дизайна, журнального дела на несколько десятилетий. Автор книги под названием "Them" ("Они") – Франсин Дюплесси-Грей – была их дочерью. Родной – Татьяны и приемной – Алекса.

Книга получилась большой, насыщенной именами, фактами, наблю-дениями, анализом – историческим, художественным, психологическим. Это рассказ не только об Алексе и Татьяне, но и о тех, кто входил в состав трех очень разных семей: Яковлевых, Дюплесси и Либерманов. И что это были за семьи, что были за персонажи! Мать Алекса – взбалмошная полуеврейка-полуцыганка; отец Франсин – виконт Бертран Дюплесси, дипломат, летчик, идеалист, погибший в 1940 году; отец Татьяны, бывший инженер, изобретатель, игрок, ставший в Америке "голубым воротничком" Алексисом Джексоном, и многие, многие другие. Каждый достоин отдельной книги, каждому автор дает объемную характеристику.

Но эта книга и о тех, кто окружал Либерманов в их делах и развлечениях, кто входил в разные годы в их "круг". Ива Пацевич и Сай Ньюхаус, Марлен Дитрих и Геннадий Шмаков, Дали и Диор, Джакометти и Раушенберг... И, конечно, Маяковский и – подробно, с цитатами из писем – история его любви к Татьяне Яковлевой (впервые рассказанная Франсин Дюплесси-Грей в журнале "Ньюйоркер" – в сокращенном переводе эта статья появилась в 2002 году в "Новом русском слове"). И пристальный, понимающий, взгляд автора – с высоты собственного опыта и новой информации – на судьбу матери в свете любви и самоубийства поэта.

Тут же – картины Франции, бегства в Америку, Нью-Йорк, Рочестер, дома, квартиры, кампусы. Вещественный мир под неумолимым "сапогом" истории (особенно интересны страницы, где повествование касается Франции кануна и первых месяцев войны – сквозь призму обостренного детского восприятия Франсин). А как интересно окунуться в атмосферу культурной жизни военного и послевоенного Нью-Йорка (даже если картина неполная, показанная, как и следовало ожидать, с точки зрения "круга Либерманов"). И вспомнить, что у истоков современного международного журнального бизнеса стояли многие "русские" – образованные, талантливые, смелые, выпестованные Серебряным веком и русским авангардом...

На всех персонажей своей книги – своей жизни – Франсин смотрит взглядом достаточно трезвым. Обвинить ее в сентиментальности, в идеализации, в излишней снисходительности даже к самым близким людям - трудно. Она и внешне кажется на первый взгляд суховатой, "формальной": очень высокая, прямая, тонкая, с седоватыми волосами, на вид – настоящая WASP. На мои вопросы она отвечала большей частью по-английски, иногда – по-русски. В детстве ее главным языком был французский.

Я не стала выпытывать у нее, почему ее взгляд и ее слово оказались такими, а не иными (прочтя книгу, каждый сделает свои выводы). Мы начали беседу с одного из главных героев книги.

Алекс Либерман был сыном русского революционера-меньшевика Симона (Семена) Либермана, который еще до революции был крупнейшим специалистом по древесине, а после революции стал одним из "спецов" в Ленинском правительстве.

Маленький Алекс вел себя как беспризорник. Когда ему было девять, чтобы как-то поправить его характер, Семен Либерман увез его за границу. Он был одним из немногих "выездных" и воспользовался этим. Привез сына в Англию, где тот провел три года в закрытой школе.

– Когда вы встретились с Алексом Либерманом, он был человеком невероятно утонченных манер и хорошего вкуса…

– Он воспитывался не только в Англии, но и, тремя годами позже, во Франции.

– Либерман был талантливым художником. В книге этому посвящена целая глава, приводится несколько его работ: автопортрет, портрет отца, венецианский пейзаж, одно из первых в истории минималистских полотен. Но сделать живопись своей профессией, как мечтали и даже настаивали родители, Алекс не сумел. Не захотел. Попав в Америку, он стал одним из столпов американского журнально-издательского дела, дойдя до должности главного редактора всемирно известной империи Conde Nast.

– Куда входят журналы Vogue, House and Garden, Allure, Glamour и еще около двух десятков других.

– Вы без прикрас рассказываете о том, как он руководил: как нанимал людей, как изгонял.

– Он был очень обаятельным человеком, но в то же время в нем было нечто маккиавелиевское. Он боялся лично вступать с людьми в конфликт, перепоручая эту неприятную миссию своим помощникам.

– Он продолжал активно работать вплоть до 80 лет, и даже основал журнал Allure, который стал одним из самых популярных в Америке журналов. Он явно обладал недюжинным умом и пониманием человеческой природы.

– При этом друзей у него не было, он даже этим гордился. Главным его другом был его босс, владелец империи Conde Nast Сай Ньюхаус. Алекс всегда тянулся к сильным мира сего и очень радовался возможности "прикоснуться" к сильным, властным людям.

– Он восхищался ими?

– Он был прагматиком. Все, что он делал, не имело никакого отношения к эмоциям. Ему пришлось несколько раз менять страну проживания – из России он отправился в Англию, из Англии – во Францию, из Франции – в Америку. И это воспитало в нем прагматизм, приспособляемость и хладнокровие.

– Но у него была великая любовь – ваша мать, Татьяна Яковлева.

– Впервые они встретились благодаря моему дяде художнику Александру Яковлеву.

Немногие знают, что Татьяна Яковлева происходила из удивительно интересной семьи. По крайней мере двое членов этой семьи имели прямое отношение к искусству. Это тетя Сандра, которая была певицей, меццо-сопрано, солисткой Петербургской императорской оперы, а затем Парижской оперы. И дядя, Александр Яковлев – художник, путешественник, человек удивительной судьбы, во многом заменивший Татьяне отца, воспитавший ее вкус, любовь к искусству.

Когда Татьяна и Алекс познакомились, ей было 20 лет, а Алексу – 14. Александр Яковлев был возлюбленным матери Алекса, и Алекс брал у Яковлева уроки рисования. Но любовь возникла не сразу. Они были слишком юными. Моя мать вышла замуж за моего отца, виконта Дюплесси, а с Либерманом они вновь встретились только в 1938 году, когда их пути с отцом уже разошлись, хотя формального развода не было.

– Вы пишете о своем отце, что он был "образованный музыкант, страстный любитель поэзии, лицензированный пилот, знаток китайской скульптуры, помпейского стекла и многих других областей изобразительного искусства". Многие факты его жизни и смерти подтверждают, что он был незаурядной личностью.

– Отец был очень красив внешне и внутренне. Он трагически погиб во время Второй мировой войны. Он был болен, но, глубоко страдая от оккупации Франции, сделал все, чтобы как можно раньше присоединиться к армии де Голля. Его самолет был сбит фашистами при перелете над Средиземным морем.

– Когда вы узнали о гибели отца?

– Моя мать не говорила мне об этом целый год, она боялась. Этим качеством обладали и Яковлева, и Либерман – боязнью сильных эмоций. Им трудно было принимать серьезные решения. Они попросили свою приятельницу передать мне это известие.

– Как мы узнаем из книги, смерть отца стала для вас серьезной душевной травмой. Вы сохранили связь с Францией?

– Все-таки Франция – моя родина, я бываю там каждый год.

– Татьяна Яковлева – вокруг ее имени ходило множество слухов, сплетен, не обходилось и без попыток очернить ее. Одна из причин, как ясно из книги, – война за право на Маяковского.

– Ходили даже слухи о том, что я – дочь Маяковского. Когда я в 1976 году в первый раз поехала в Россию, меня там пытались в этом уговорить, хотя это биологически невозможно. Маяковский покинул Францию в апреле 1929 года. Тогда же он в последний раз встретился с Татьяной Яковлевой. Больше он из России не выезжал, его не выпускали. Я родилась в сентябре 1930 года, через девять месяцев после того, как Татьяна Яковлева вышла замуж за виконта Дюплесси.

Приехав впервые в Россию, я с ужасом обнаружила свои фотографии в музее Маяковского. Моя бабушка, Любовь, мать Татьяны, не смогла в свое время покинуть Россию (Татьяне удалось уехать, потому что над ней нависла угроза туберкулеза). С дочерью их связывала переписка, из которой что-то наверняка ушло в архивы КГБ, а что-то сохранилось. В начале 1960-х годов Любовь умерла, и ее муж передал письма вместе со всеми семейными фотографиями, которые Татьяна посылала своей матери, музею Маяковского. Я увидела свои фотографии в музейных витринах и даже испугалась, не следят ли за мной, не арестуют ли.

– Какой вы помните свою мать? Как изменили ее годы? Ведь она скончалась в довольно преклонном возрасте – в 86 лет.

– В молодости она была невероятно энергична, у нее была куча друзей, она была экстравертом. Как только мы приехали в Америку, она сразу же окружила себя знаменитостями, устроила салон, где бывало множество людей. При этом она сделала прекрасную творческую карьеру – она была дизайнером шляп. Очень знаменитым. Но в 1960-е годы шляпки вышли из моды, и когда она вынуждена была уйти на пенсию, то потеряла большую часть своей энергии, стала выпивать. Ей тогда было около 60 лет.

– На обложке одного из номеров журнала "Вог" изображены две дамы в шляпках "от Татьяны". В книге вы пишете о ее творческом процессе.

– Она смотрелась в зеркало в течение восьми часов в день. Садилась, брала форму, надевала и наворачивала на нее все, что угодно – ткань, кружево, мех, ленты. Так она удовлетворяла свой нарциссизм, столь часто присущий женщинам. У меня есть две зимние шляпки, сшитые ею.

– Эти вещи, наверное, представляют собой музейный интерес?

– Да нет, я ношу их! Я не стану отдавать их в музей, а оставлю моим невесткам.

– Среди друзей Татьяны были люди знаменитые, незаурядные. Например, Марлен Дитрих, которая в вашем доме не раз проявляла свою, далеко не всем известную домовитость, фотограф Ирвинг Пенн, которого открыл Алекс Либерман и который сделал потом множество превосходных фотографий вашей семьи. Обо всем этом можно прочесть в книге. Но в жизни Татьяны всегда немалое место занимали люди, связанные с Россией. Особенно в последние годы ее жизни...

– Именно тогда она познакомилась с Иосифом Бродским и сразу предсказала, что он станет лауреатом Нобелевской премии. А ее лучшим другом в то время, начиная с середины 1970-х, стал Геннадий Шмаков, которого, кстати, Бродский и привел. Шмаков был очень образованным человеком, специалистом в области классических языков. Древнегреческий, латынь и еще несколько языков он знал в совершенстве и помнил наизусть сотни поэтических строк на пяти языках. При этом был высокомерен. Очень добрый к тем, кого любил, он мог быть язвителен по отношению к тем, кто ему не нравился. Он был очень верным другом. В 1987 году он умер от СПИДа. Мать не смогла оправиться после этой кончины.

– В книге "Them" переплетены судьбы и традиции семей с разным вероисповеданием: Алекс был евреем, который оказался под огромным влиянием кальвинизма, Бертран дю Плесси – француз-католик. Татьяна – православная. Вы чувствовали расхождения между Татьяной и Алексом как людьми разных вероисповеданий?

– Они не были по-настоящему верующими людьми, в церковь они не ходили. Отмечали только русскую пасху.

– Как вы стали писательницей?

– Я прекрасно владела английским языком, училась в одной из лучших школ – Spence, была редактором школьного издания и даже получила премию за лучшую литературную работу...

– ...повергнув в изумление мам своих соучениц, которые не могли поверить, что вы – эмигрантка и пошли проверять Татьяну – прямо к ней в мастерскую в магазин Сакс Пятая авеню. И только услыхав ее корявый, минимальный английский, успокоились.

– Затем я училась в Барнард-колледже при Колумбийском университете, тогда это был исключительно женский колледж. Здесь я тоже получила премию за литературную работу. Но до поры до времени я не осмеливалась писать, а пошла работать репортером в агентство Юнайтед Пресс. Затем отправилась в Париж, где была редактором журнала "Элль".

– Который, между прочим, не входил в империю Алекса Либермана, это была конкурирующая фирма…

– "Элль" был тоже основан беглецами из России – семьей Лазаревых, жившей в Париже. И только позже, вернувшись в США, выйдя замуж и поселившись в Коннектикуте, я начала писать рассказы. Большей частью – о своем детстве. Их печатал журнал "Ньюйоркер". Так началась моя писательская карьера.

Однако моя первая большая книга не была беллетристикой. Она была посвящена католической церкви, к которой я принадлежу. В этой книге я рассказываю об изменениях, происшедших в католической церкви в связи с антивоенным движением 1960-х годов в Америке. Вторая книга была посвящена Гавайям. И только третья книга – "Любовники и тираны" – была романом.

– Уже по названию чувствуется, что эта книга не могла быть написана без конкретных наблюдений вашей жизни.

– Как и большинство романов, он в значительной степени автобиографический. Затем я написала еще два – "Октябрьская кровь" и "Мир без конца", опубликовала книгу эссе...

Закрывая книгу, понимаешь, что "Они" – может быть не совсем точное название. Потому что главный герой книги – Франсин, "Фросенька", как называли ее Татьяна и Алекс. Это ее глазами увидены судьбы и характеры, воссозданные в книге, это ее голос звучит со страниц, и через ее сердце пропущены события, о которых читаешь взахлеб, как самую лучшую беллетристику.

"Воспоминание о родителях" – подзаголовок книги. И в самом ее конце Франсин Дюплесси-Грей напишет: "... Главное, я поняла, что смысл их, и, следовательно, нашего существования можно уловить через некое динамическое взаимодействие с историей их жизни... Тяжесть воспоминания и информации – вся на мне, чтобы делиться или скрывать...".

[Casanier]

Лилю Брик - мещаночка

Письма Ляли Брик :http://www.v-mayakovsky.narod.ru/epistolary.html:"Пижамки-духи-кальсоны-обои..."
Но разве сам Маяковский с его щегольством и маниакальной чистоплотностью (носил в кармане обмылок и обмывал ручки у входных дверей ) был бы способен вести "не-мещанский" ,скажем, как у Хлебникова ,образ жизни ?

Там же опубликованы еще более радикальные мнения :
http://www.v-mayakovsky.narod.ru/vosh.html

Все же я лично верю на слово этому :
http://www.ruthenia.ru/60s/sosnora/literaturka-92.htm
В интервью Виктора Сосноры включены его ответы (они выделены шрифтом) на вопросы студентов Литературного института, заданные ему на одном из заседаний клуба "Постмодерн".

- Виктор Александрович, кто, кроме Асеева, написавшего предисловие к первому сборнику, выступил для вас в роли "старика Державина"?

- Стариком Державиным был, видимо, все-таки он один.

В моем творческом воспитании не участвовал никто, я полностью автодидакт. Но помогали многие. Больше всех - Лиля Юрьевна Брик. Мы с ней семнадцать лет дружили, у меня множество писем от нее. Это человек, которому я обязан, можно сказать, всей своей судьбой.

Из поэтов же был пересечен с ультра-мэтрами: Крученых, Каменским - которых тогда не печатали. Впрочем, как и меня. Крученых, кстати, по-настоящему не опубликован и до сих пор.

- Не кажется ли вам, что Лиле Брик ваша поэтика напоминала поэтику Маяковского и она помогала отчасти и по этой причине?

- Нет, нет. Есть такие гениальные натуры, которые абсолютно точно чувствуют сущность и музыку стиха, не вникая в их чисто филологические особенности. Абсолютно. Вы думаете, Пастернак, Хлебников, Маяковский дружили с ней потому лишь, что она была неотразимой женщиной? Как бы не так. Камертон. Определитель. А объективно - моя поэтика от поэтики Маяковского очень далека
(...)

Кроме того, "мещанином " и Солнце Русской Поэзии себя заявил , и в наше время уже никого не удивляет :
Послание Ленке

Леночка, будем мещанами!
Я понимаю, что трудно,
что невозможно практически это.
Не поддаваться давай-
Канарейкам
Свернувши головки,
здесь развитой романтизм воцарился,
быть может, навеки.
Соколы здесь, буревестники все,
в лучшем случае - чайки.
Будем с той голубками с виньетки.
Средь клёкота злого
будем с тобой ворковать,
средь голодного волчьего воя
будем мурлыкать котятами в тёплом лукошке.
Не эпатаж это - просто
желание выжить
(Тимур Кибиров)...


Более углубленно на сию тему у Романа Якобсона
О ПОКОЛЕНИИ, РАСТРАТИВШЕМ СВОИХ ПОЭТОВ:
(...)Творческому порыву в преображенное будущее противопоставлена тенденция к стабилизации неизменного настоящего, его обрастание косным хламом, замирание жизни в тесные окостенелые шаблоны. Имя этой стихии — быт. Любопытно, что в русском языке и литературе это слово и производные от него играют значительную роль, из русского оно докатилось даже до зырянского, а в европейских языках нет соответствующего названия — должно быть, потому, что в европейском массовом сознании устойчивым формам и нормам жизни не противопоставлено ничего такого, чем бы эти стабильные формы исключались. Ведь бунт личности против косных устоев общежития предполагает их наличие. Подлинная антитеза быта — непосредственно ощутительный для его соучастников оползень норм. В России это ощущение текучести устоев, не как историческое умозаключение, а как непосредственное переживание, исстари знакомо. Уже в чаадаевской России с обстановкой “мертвого застоя” сочетается чувство непрочности и непостоянства: “Всё протекает, всё уходит... В своих домах мы как будто на постое, в семье имеем вид чужестранцев, в городах кажемся кочевниками”. Или у Маяковского:

...законы

понятия

веры

гранитные кучи столиц

и самого солнца недвижная рыжина

всё стало как будто немного текуче

ползуче немного

немного разжижено.

Но эти сдвиги, это “протекание комнаты” поэта—всё это лишь “едва слышное, разве только кончиком души, дуновение какое-то”. Статика продолжает господствовать. Это изначальный враг поэта, и к этой теме он не устает возвращаться. “Быт без движеньица”. “Всё так и стоит столетья как было. Не бьют и не тронулась быта кобыла”. “Жирок заплывает щелочки быта и застывает, тих и широк”. “Заплыло тиной быта болотце, покрылось будничной ряской”. “Покрытый плесенью, старенький-старенький бытик”. “Лезет бытище в щели во все”. “Петь заставьте быт тарабарящий!”. “В порядок дня поставьте вопрос о быте”.

...в осень,

в зиму,

в весну,

в лето,

в день,

в сон

не приемлю

ненавижу это

всё.

Всё,

что в нас

ушедшим рабьим вбито,

всё,

что мелочйнным роем

оседало

и осело бытом

даже в нашем

краснофлагом строе.

Только в поэме “Про это” отчаянная схватка поэта с бытом дана в обнажении, быт не олицетворен, непосредственно в мертвенный быт вбивается слов напором поэт, и тот в ответ казнит бунтаря “со всех винтовок, со всех батарей, с каждого маузера и браунинга”. В других вещах Маяковского быт персонифицирован, но это, по авторскому замечанию, не живой человек, а оживлённая тенденция. Определение этого врага в поэме “Человек” предельно общо: “Повелитель Всего, соперник мой, мой неодолимый враг”. Врага можно конкретизировать, локализовать, можно назвать его, скажем, Вильсоном, поселить в Чикаго и языком сказочных гипербол набросать его портрет. Но тут же следует “небольшое примечание”: “Художники Вильсонов, Ллойд-Джорд-жев, Клемансо рисуют — усатые, безусые рожи — и напрасно: всё это одно и то же”. Враг — вселенский образ, и силы природы, люди, метафизические субстанции — только его эпизодические облики-маски: “Тот же лысый, невидимый водит, главный танцмейстер земного канкана. То в виде идеи, то чёрта вроде, то Богом сияет, за облако канув”. Если б мы вздумали перевести мифологию Маяковского на язык спекулятивной философии, точным соответствием этой вражды была бы антиномия “я” и “не-я”. Более адекватного имени врага не найти.

Так же, как творческое Я поэта не покрывается эмпирическим Я, так обратно последнее не покрывается первым. В безлицем параде опутанных квартирной паутиной знакомых

в одном

узнал -

близнецами похожи —

себя самого —

сам я.

Этот жуткий двойник, бытовое Я — собственник-приобретатель, которого Хлебников противопоставляет изобретателю. Его пафос—стабилизация и самоотмежевание: “И угол мой, и хозяйство моё — и мой на стене портретик”.

Призрак незыблемости миропорядка — квартирочного быта вселенной — гнетёт поэта. “Глухо, вселенная спит”.

Встрясывают революции царств тельца,

меняет погонщиков человечий табун

но тебя,

некоронованного сердец владельца,

ни один не трогает бунт!

Этой невыносимой мощи должно быть противопоставлено небывалое восстание, имени для которого ещё нет. “Революция царя лишит царева звания. Революция на булочную бросит голод толп. Но тебе какое дам название?”

[Casanier]

У Бродского в беседах с Волковым ...
Очень по-Бродски ...
http://www.lib.ru/BRODSKIJ/wolkow.txt
СВ: Чем вы объясните неизменно восторженное отношение Цветаевой
к Владимиру Маяковскому? Она посвятила ему стихотворение при жизни,
откликнулась особым циклом на самоубийство. В то время как у Ахматовой
отношение к Маяковскому менялось. Она, например, оскорбилась, когда узнала,
что Маяковский ее "Сероглазого короля" пел на мотив "Ехал на ярмарку
ухарь-купец".

ИБ: Обижаться на это не следовало бы, я думаю. Потому что Маяка
самого можно переложить на все что угодно. Все его стихи можно напечатать не
лесенкой, а в столбик, просто катренами, - и все будет на своих местах. И
это опыт гораздо более рискованный для Маяковского. Такое, кстати, вообще
часто случается - поэту нравится как раз то, чего он сам в жизни никогда
делать не станет. Взять хоть отношение Мандельштама к Хлебникову. Не говоря
уже о том, что Маяковский вел себя чрезвычайно архетипически. Весь набор: от
авангардиста до придворного и жертвы. И всегда гложет вас подозрение: а
может, так и надо? Может, ты слишком в себе замкнут, а он вот натура
подлинная, экстраверт, все делает по-большому? А если стихи плохие, то и тут
оправдание: плохие стихи - это плохие дни поэта. Ужо поправится, ужо
опомнится. А плохих дней в жизни Маяка было действительно много. Но когда
хуже-то всего и стало, стихи пошли замечательные. Конечно же он
зарапортовался окончательно. Он-то первой крупной жертвой и был: ибо дар у
него был крупный. Что он с ним сделал - другое дело. Марине конечно же могла
нравиться - в ней в самой сидел этот зверь - роль поэта-трибуна. Отсюда -
стихи с этим замечательным пастишем а ля Маяк, но лучше даже самого
оригинала: "Ар-хангел-тяжелоступ - / Здорово в веках, Владимир!" Вся его
лесенка в две строчки и уложена...

СВ: Кстати, один из экспериментов Маяковского над чужой поэзией
кажется мне остроумным. В "Незнакомке" Блока строчку "всегда без спутников,
одна" Маяковский менял на "среди беспутников одна". Маяковский говорил, что
это тавтология: "без спутников, одна".

ИБ: Ну это хохма так себе. Что же касается Маяковского и
Цветаевой, то вот еще одно, дополнительное соображение. Думаю, он привлекал
ее из соображений полемических и поэтических. Москва, московский дух. Пафос
прикладной поэзии. Уверяю вас, что в плане чисто техническом Маяковский -
чрезвычайно привлекательная фигура. Эти рифмы, эти паузы. И более всего,
полагаю, громоздкость и раскрепощенность стиха Маяковского. У Цветаевой есть
та же тенденция, но Марина никогда не отпускает так повода, как это делает
Маяковский. Для Маяковского это была его единственная идиома, в то время как
Цветаева могла работать по-разному. Да и вообще, как бы ни был раскрепощен
интонационный стих Цветаевой, он всегда тяготеет к гармонии. Ее рифмы
точнее, чем у Маяковского. Даже в тех случаях когда их поэтики сближаются.
СВ: Кстати, в одном случае ваши с Маяковским вкусы неожиданно
сходятся: вы оба не любите Тютчева. Маяковский у Тютчева находил только
два-три приличных стихотворения.

[Vishenka]

Кроме того, "мещанином " и Солнце Русской Поэзии себя заявил...

очень к месту вспомнили, спасибо. "...я, братцы, просто мещанин!..."

[Bond]

Дело не в том кем заявил себя Маяковский. Он мог заявить себя и Королем-Солнце! :-) Поэты, Вишенка, влюбчивы и любая маша-даша-глаша могла служить Маяковскрму Музой... Поверьте, разницы бы Вы не почувствовали... Почему я лилечку брик не уважаю? Да потому, что она разницы между собой и В.В. не чувствовала! Она считала, что он мелкий мужичок эпохи ЛИЛЕЧКИ БРИК! :-)
Бог ей судья... Была бы добрее и милее - может он бы еще чего-нибудь написал...

[Casanier]

[

Да потому, что она разницы между собой и В.В. не чувствовала! Она считала, что он мелкий мужичок эпохи ЛИЛЕЧКИ БРИК! :-)

Дело не в том кем заявил себя Маяковский. Он мог заявить себя и Королем-Солнце! :-)

Раз Вы не потрудились вспомнить, что Солнцем заявлял себя Пушкин ,
а у Маяковского лишь лозунг был "мой и Солнца " , то наверное,
и ссылку на мемуары Ляли Брик ,где она такое пишет ,мы не получим ?
Справедливости ради добавлю из бесед Бродского с Волковым такое мнение :

http://www.lib.ru/BRODSKIJ/wolkow.txt
Лиля Брик вспоминала, что уже после
смерти Маяковского Ахматова иногда заходила к Брикам на обед. Я помню, как я
удивился, об этом услышав. Потому что Анна Андреевна о Бриках высказывалась
довольно резко. Она говорила, что в конце двадцатых годов, когда искусство в
России, по ее словам "отменили", власти оставили только салон Бриков "где
были бильярд, карты и чекисты".

ИБ: Это точно. Это очень похоже. К Брикам у Ахматовой отношение
было сугубо отрицательное Между нами на этот счет существовало определенное
единодушие. Но Анна Андреевна говаривала, что зачастую имеет смысл иметь
дело с явными негодяями, с профессиональными доносчиками в частности.
Особенно если тебе нужно сообщить что-либо "наверх", властям. Ибо
профессиональный доносчик донесет все ему сообщенное в точности, ничего не
исказит - на что нельзя рассчитывать в случае с человеком просто пугливым
или неврастеником.

[Славянин]

Дело не в том кем заявил себя Маяковский. Он мог заявить себя и Королем-Солнце! :-) Поэты, Вишенка, влюбчивы и любая маша-даша-глаша могла служить Маяковскрму Музой... Поверьте, разницы бы Вы не почувствовали... Почему я лилечку брик не уважаю? Да потому, что она разницы между собой и В.В. не чувствовала! Она считала, что он мелкий мужичок эпохи ЛИЛЕЧКИ БРИК! :-)
Бог ей судья... Была бы добрее и милее - может он бы еще чего-нибудь написал...

"Форум кляни гиеной огненной!
Жизнь свою свинскую не торопща!
Как ты посмел - свиною мордою,
Память нарушить Ильича?"

[Casanier]

Форум кляни гиеной огненной!

Кстати , ( пусть я не буду тем воспитанным человеком, который не заметил , как
пролили соус на скатерть ),
но гиена-это тварь такая , которая падалью питается ,
а низвергают с проклятьями обычно в геенну огненную
"И если глаз твой соблазняет тебя, вырви его; Лучше тебе с одним глазом войти в Царствие Божие, нежели с двумя глазами быть ввержену в геенну огненную"