День рождения жены винодела

[Milentiy]

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ ЖЕНЫ ВИНОДЕЛА


За окном стремительно накаляется золотистый известняк, затихли птицы, я задраился ставнями. Жаркий воздух неумолимо затопляет улицу, поднимается до второго этажа, заливается за деревянные ставни, лижет оконное стекло. Я отлипаю от клавиатуры, подхожу к окну, прислоняю ладони к стеклу. Горячее стекло сообщает, что прохлада в комнате будет недолгой. Хорошо хоть, что я в деревне, а не в Бордо. Представляю, каково сейчас на его бесчисленных узких улочках. Копмплект наслаждения деревней дополняет ADSL, высокоскоростной Интернет. Деревенская церковь бьет полдень. Церковь тоже автоматизирована. Ее электрическое реле не пропускает ни одного часа. Поначалу этот бой звучит романтично, но со временем надоедает. Ему рады только местные собаки, начинающие лаять и подвывать, особенно во время "вечерней", в семь часов. Церковь закрыта даже во время этой службы, а собаки оттягиваются... за нас...

Июнь перевалил за середину, а я уже измотан аквитанской жарой... Наградой - долгие, светлые, свежие вечера. В один из таких вечеров пригласили мою подругу Морган на день рождения к ее старой знакомой, "ангелу-хранителю", дающей в трудные минуты хорошие советы, с говорящим именем Мари-Анж. (Мари-Санж, как иногда называет ее Морган. Не забыла Мари-Анж и про меня. По-честному - меня это не улыбало: она гораздо старше Морган, и я мог себе представить, каков будет этот день рождения, какого возраста будут гости, но их связывает давняя дружба, а по сему - "идти по-любому".

День начался с подготовки вернисажа - выставки картин учеников Морган (она дает курсы рисования). Ученики разные, от 14 до 70 лет. Общее одно: все увлечены живописью. У меня тоже в детстве неплохо домА получались. С тех пор уже давно не рисовал, а недавно попробовал - даже дома не получаются. Подошли каникулы, а с ними - итоговая выставка работ. Мы нумеруем все 80 картин, развешанных нами же в местном выставочном зале, составляем каталог. Закупаем питье и закуски для участников. Время летит, жара, за пол-дня уже два раза в душе, но к шести вечера все готово.
Морган благодарит: " за последние семь лет это первая выставка, где я все успела подготовить." Подходят ученики, их родственники, дети. Появляются желающие купить несколько картин. Отсутствуют желающие продать. Пожилая ученица объявляет тишину и толкает речь, посвященную Морган. Через полчаса уже совсем душно, Морган устает от вынужденных улыбок, и мы сбегаем с выставки. Спускаемся по узким улочкам к реке. На улице - верхняя полка сауны. Выходим на набережную Дордони.

Вода прозрачная, рыбы - "море". Стаи сверкающих чешуёй увальней резвятся у самого берега. Мы идем вдоль реки. "Штиль, ветер молчит..."
"Обычно фотограф приходит на вернисаж, а в этом году что-то не пришел..."- замечает Морган.
"Я горжусь тобой, Морган, у тебя хорошие ученики, сразу видно, они любят тебя."
Ее глаза заблестели на солнце. Мы продолжаем идти, я опускаю голову и в пыли замечаю едва заметную монетку: два евро. "Всего лишь почистить", говорит Морган, сжав монетку в своей ладони.
"Мой русский друг Роман, художник - я тебе про него много рассказывал, еще со школы был немножко суеверным. Например, он говорил, что монету, лежащую решкой, не надо поднимать, к несчастью это. А если орлом - наоборот". Смеемся.
"А ты как нашел?"
"Решкой..."
Мы замолкаем. Мне вспоминается, что семь лет назад (уже семь...) одна девушка дала мне монетку в два рубля, которую я до сих пор храню… не знаю, почему. Мы уже давно с ней расстались... Так у меня с годами сложился маленький музей совершенно не связанных между собой артефактов: кусочек сломанного дивана, автобусный билет со счастливой комбинацией цифр и пр. Все это нанизано, как вобла, на романтическую нить. И вот теперь два евро... Все повторяется, меняется лишь валюта. Но добавлять эти два евро в музей у меня нет желания.
"Знаешь, Морган, если бросить эту монетку в реку прямо сейчас, можно изменить "несчастье" на "удачу".
"Ты действительно хочешь, чтобы я это сделала?" - улыбается Морган, "я не против, ты же нашел".
Но я вижу, что делать ей это вовсе не хочется: "Да нет, шучу, не будем же мы в самом деле жертвами всяких нелепых суеверий".
Мы заходим в магазинчик на набережной, где я покупаю большой керамический марокканский подсвечник - подарок для Мари-Анж. Возвращаемся на вернисаж. На последних пяти метрах набережной замечаю, что Морган до сих пор держит монетку:
"Бросай".
Мы смотрим, как монета опускается на дно, испугав стайку рыбок.

Вернисаж подходит к концу, остается только внучка лет четырех, с бабушкой. Бабуся рассматривает картину африканки с кувшином, топлесс (не бабка, африканка), а внучка прилипла к столу с тартинками. Я смотрю и не могу понять, как может столько вместиться в маленького белокурого ангелочка. Но, тем не менее, на подносах осталось еще много всего, так что мы решаем прихватить их с собой на день рождения, тем более, что он проходит по схеме "каждый приходит со своими харчами". С нас - закуска и десерт. Десерт в виде шести корзинок клубники докупаем в лавчонке по дороге. Продавец пытается сбагрить "испанскую спелую" для "конфитюра", но мы соглашаемя только на местную. Лицо продавца грустнеет, но при виде следующего покупателя озаряется надеждой.

Мари-Анж живет с мужем-виноделом и двумя дочерьми-лицеистками прямо у своих виноградников. Из соседей - такие же плантаторы, но за триста метров. Дом - что-то типа скромного шато. Работает она учителем начальных классов в деревенской школе неподалеку.
Машины гостей уже высторились в ряд. Всякие. Замечаю сразу красный Шевроле кабриолет. За исключением Шевроле - никаких понтов. Здесь вообще никто не кидает понты. Даже богатые виноделы. Самый крутой понт - это жить без понтов.
Муж Мари-Анж - Поль - показывает гостям свою скромную коллекцию машин. Штук семь. Среди них - уже не существующая сейчас анлийская марка "Триумф" (мотоциклы они еще делают), Ситроен "две лошадки", Рено "4 лошадки". Даже коллекция машин - без понтов. На две последние модели я никогда не мог смотреть равнодушно. До того они забавны, человечны - и при этом остаются всего лишь железякой, а не живой материей. Мы с Полем сразу "поняли" друг друга, когда он увидел, что мне действительно нравятся его машины. Я часто встречаю его на дорогах именно на "четырех лошадках", хотя у него есть вещи и поновее - Пежо, Ланд Ровер... И знаете, за сколько он взял ее? 400 (!) евро. И все работает. Хотя, чему там работать? Под капотом - триумф лаконизма.

На лужайке перед домом накрыт большой стол. Еще два в стороне, под деревом. Гости пока кучкуются возле первого. Там уже разложены по тарелкам закуски: огурцы нарезаные свежие, огурцы соленые, помидоры, орешки. И мы ставим свой подносик с бутербродиками. Гости все "в расцвете сил" - сороковники. Человек тридцать. Плюс дети. Почему-то все маленькие. Наверное, старшие на своих вечеринках тусуются. На столе замечаю жареные семечки. "Вспомни Россию". Это что-то новенькое здесь. Просвещаю Морган о важности семок в российской жизни.
Отдельная группа гостей уже присела за стол под деревом. Среди них два мужика в платках a la "Арафат", из одежды - только полотенца. У них явно веселее. Захожу в дом - Мари-Анж еще суетится на кухне, достает подносы, приборы. Ставлю на стол подсвечник. Подсвечник ей явно нравится: "Знаешь, а среди гостей есть один потомок русских эмигрантов, Малиновски, Грегори... он в "арафатке" под деревом сидит". (Понятно, почему у них так весело)
Из напитков на столе - розовое вино (недобродившее красное) и маркиза - коктейль из рома и фруктовых соков, замешанный в стальном ведре: желающие наливают половником. Поначалу, приехав в Аквитанию, думал: "напьюсь на всю жизнь бордо". Вино, конечно, хорошее, но... Оно мне "строить и жить" не помогает, а наоборот. Тяжела для меня его veritas. Делаю "морду тяпкой" и прошу у Поля пива.
Не знаю, может это и невежливо - просить винодела принести пива, (а в местных краях о вежливости не стоит забывать, расслабишься - и в миг станешь "невоспитанным" : например, ошибешься, и поцелуешь кого-нибудь в качестве приветствия, вместо того, чтобы подать руку, и наоборот... но! вы просто не знаете Поля. Подарила ему как-то Морган одну из своих картин. А он через месяц привозит ее обратно, говорит, обменять хочу на другую. Я, пристутствовавший при этом, сначала даже не въехал в его просьбу. Но Морган его-то уже знала, так что никаких обид. Пошли в гараж, где она хранит картины, она ему показала еще штук пять: выбирай! Смотрел он, смотрел...Короче... уехал с той же самой картиной. Хороший мужик, вот только попивает он чаще и больше, чем здесь принято...

Принес Поль пива, ... справа хлопок по плечу - Грегори Малиновски (ему уже "доложили", что я - "настоящий русский"). На вид - лет сорок пять. Поджарый такой, в своей арафатке и набедренной повязке.
"Здравствуй!", - говорит он мне без всякого акцента.
"Бонжур", - отвечаю.
Он продолжает, уже по-французски:
"Я еще несколько слов знаю по-русски, но говорить - не говорю. Родители мои еще говорили, а мы с сестрой уже нет".
Морган: - "а что это у вас на голове?".
"Да на днях из Сирии приехал. Вот это страна! Только там, в Месопотамии понимаешь, где колыбель человечества. Уже тысячи лет люди там живут, умирают, воюют, любовью занимаются... Кстати, я в Дамаске одного русского встретил, эх... хорошо мы с ним посидели, пивка попили, поговорили... на английском..."
"Что-то с пивом у нас на столе напряжно", - говорю Григорию.
"А-а...! я знаю, где много..." - заговощически улыбается Грегори и исчезает в глубине дома. Через минуту на столе появляется десяток бутылок. (Я не читал Библию на французском, но подозреваю, что есть там фраза: "не пей пива среди виноградников").
"Видишь, Морган, не выдохлась русская душа даже за три поколения жизни во Франции. Поль принес одну бутылку, а Грегори - !!! Почувствуй разницу между русским и французским характером!" - говорю я.
Грегори начинает рассказывать:
" Дед мой был попом. Но не просто попом, он еще и в белой армии воевал, да так воевал... ух! Помню, маленькие мы были с сестрой, он нам такое рассказывал... Как он большевиков... А потом... потом из Крыма ушла часть флота российского в Тунис, в Бизерту. Ну и дед с ними. На корабле был священником. Ногу он в боях потерял, в Париж уже с деревянной приехал. Там и встретился с моей бабкой. А она другим путем добиралась: через Константинополь, Сербию... Дед-то был обычном попом, а вот бабка - голубых кровей... ну очень голубых..."
"Неужели и попы воевали?", удивляется Морган.
"Еще как воевали", - отвечаю, - "были случаи, когда поп залезал на колокольню, устанавливал там пулемет, и давай поливать".
Морган в ужасе всей своей французской мимикой лица выпускницы католической школы.
Я: - "А как ты хочешь, если вопрос стоял о жизни и смерти?"
Грегори продолжает:
"А когда дед службу церковную служил - аж дух захватывало! И попробуй "Отче наш" не выучить... и мы с сестрой учили. Ну, теперь-то я забыл конечно... Только название помню".
"Сейчас в России все по кругу идет, опять попы и капиталисты", утрирую, шутя. Мне в лом вести серьезную дискуссию.
"Да, вроде похоже... да не то все это... не то", - качает головой Грегори, исчезая так же неожиданно, как и появился.
Не могу понять, что-то в Грегори есть такое... дореволюционное - хоть он и говорит по-французски, но во всем, в жестах, взгляде, улыбке, сквозит Россией, которую "мы потеряли", из фильмов про 19 век... Грегори - это машина времени.
В стороне от стола, там, где начинаются бесконечные ряды буйно зеленеющих виноградников, прямо на земле, горит костер. Горят старые виноградные лозы. Вокруг возятся с дровами трое мужиков. Со скаутским энтузиазмом. Пламя поднимается высоко, опалив листву на ветках рядом растущего дерева. Вечереет, со стороны виноградников начнает дуть прохладный ветерок. Но не темнеет еще долго. Близятся дни летнего солнцестояния. Люблю это время. Грустное время: дни скоро начнут уменьшаться...

Что делают дети? Одна маман кормит грудью месячного малыша прямо за столом. Другие дети не надоедают взрослым, резвясь в открытом бассейне. Здесь, в Аквитании, бассейн уже не роскошь, а средство необходимости. Жара не детская. Среди плавающих есть и совсем маленькие, по три года.Конечно, в жилетиках. А родители заняты закуской. Морган не может спокойно смотреть на это невнимание, она садится в шезлонг и следит за детьми:
"Так всегда и бывает - народу много, каждый думает, что другой проследит, а дети тонут..."
Она, как обычно, гиперответственна. Недавно гуляли с ней, она заметила, как цыплята "заблудились" в траве неподалеку от деревенского хутора. Хотела идти к хозяйке, сообщить о бедных цыплятах. Насилу ее отговорил. Опять, вероятно, наследие католической школы. Оно в ней не сильно выражено, так, легким налетом, что выглядит даже очаровательно - вся эта ее правильность, застенчивость.
На нас падают брызги из бассейна. Детские крики. Гости без конца что-то наливают, едят. Но ничего крепче вина на столе нет. Грегори - тот вообще со стаканом не расстается. Пьет, закусывает - и по-новой. При этом все время балагурит, так что вокруг него постоянно слышен хохот. Остальные французы ведут себя тише. Многие молча сидят с женами, изредка обмениваясь фразами.
Костер прогорел, мужики положили прямо на угли большую решетку, а на нее аккуратно разложили... мойву. Нашу знакомую мойву. После семечек это уже второй кулинарный сюрприз. Рыбка зарумянилась быстро.

Усаживаемся за столы, моя соседка, смачно ковыряясь пальцем в зубах, спрашивает:
"Ну как сардинка?"
"Как? Такую сардинку я и в России ел!" - выплевывую чешую, а про себя думаю: "только у нас мойва без чешуи, однако".
Грегори становится совсем веселым. Гоняется за детьми, крутит их на руках. Не отстает и его друг, тоже в арафатке. Уже темно, а они до сих пор в полотенцах и платках. "Эй, человек пустыни, я здесь!", - кричат дети, - "поймай меня". Дети балдеют от Грегори.
Мне вдруг становится скучно в окружении людей совсем другой возрастной категории и интересов, со своими "иностранными" разговорами.
"Скоро конец-то?", спрашиваю у Морган.
"Какой конец? Все только начинается!"- отвечает она моей же любимой фразой.
На часах - полночь. Дети по-прежнему гоняют по лужайке, часть возобновляет купания в бассейне. Все только начинается, а я уже чертовски устал. Жара и вернисаж... Как Морган держится? В который раз убеждаюсь, что женская выносливость вне конкуренции.
Грегори со своим другом снимают платки, набедренные повязки и голышом прыгают в бассейн к детям. Они поднимают детей на плечи и подбрасывают в воду. Дети визжат и выстраиваются в очередь на следующий бросок. А Грегори с приятелем кидают их, как мячики, друг другу. Время от времени Грегори выскакивает из бассейна и с индейскими криками бегает за детьми. По-прежнему голый. Гости за столами сдержанно прыскают. Я думаю: "что лучше, выпить и потом "зажигать", или сидеть себе тихонько? Хотя некоторые, даже если очень много выпьют, не способны зажигать. Будут только свинячить. Грегори - он может и пить, и зажигать".
"И посмотрел я, и увидел, что нет для человека ничего лучше, чем есть, пить и веселиться, и наслаждаться добром трудов своих"... мне вспомнилась строка из русского перевода Библии.
Я замечаю, что Мари-Анж почти ничего не ест. ??? В ответ она рассказывает грустную историю, про то, как двенадцать лет назад ей порекомендовали "очень хорошего" дерматолога в Бордо, который делает уколы против варикоза на ногах. Сделала она серию уколов. А через несколько лет начался процесс против этого эскулапа. Одна из его пациенток заболела гепатитом С. Начали проверять всех, кто у него лечился. Обнаружили гепатит у многих женщин, в том числе и у Мари-Анж. Уже 12 лет она является его носителем, регулярно пьет лекарства, соблюдает диету. Ей "повезло", гепатит у нее в спящей форме. Пока. Жизнь с мечом над головой... Странно, но теперь она рассказывает про все с улыбкой. Наверное, за 12 лет привыкаешь даже к гепатиту...Спрашиваю: "что теперь с этим врачом, живой он еще?" По моей логике, уж один-то муж заболевших женщин должен был прибить это "оборотня в халате".
"Ну, у нас здесь до этого не доходит. Что стало? Выяснили в конце концов на суде, что использовал он многоразово одноразовые инъекции... и уволили…"

Мойва закончилась. Принесли на маленьких деревянных шампуриках шашлык из курицы. "Принесли" не "гарсоны", а все те же мужики-"скауты". Ко мне подходит огромная собака, помесь дога с лабрадором (года два назад пришел сам, как будто к себе домой, да так и остался). Смотрит на мой шашлык. Гипнотизирует. Я уже сонный, поддаюсь гипнозу. Даю ему палочку с увесистым куском. Хочу оставить палочку себе, но он вырывает мясо вместе с ней, и через несколько движений челюстями все исчезает в его огромной пасти. А ведь у палочки остренький кончик...
"Зачем ты дал ему палочку, что с ним будет-то теперь?" - Морган не на шутку взволнована.
Пытаюсь оправдаться: "Да вырвал он ее... да все будет нормально...", а сам спрашиваю себя, действительно, зачем? Не могу ничего с собой поделать, делаю глупости время от времени. Осознание этого просто деморализирует. Или я просто устал? Утомленный мозг представляет будущие мучения огромной черной собаки...
У едва горящего костра друг Грегори, подняв за руки мальчонку, начинает раскачивать его над пламенем. Мальчишка визжит, но просит: "еще, еще".
За столом вино наполняет платиковые стаканы, а в пластиковые тарелки накладывают плов. Много плова, разные виды плова. Помнится, на прошлое Рождество я делал для французов плов, праздничный. Переборщил я тогда. Напихал туда всего. В том числе и миндаль. А зря. Не кладите в плов миндаль, люди! И курагу, курагу не стоит.
Все едят.
"Мясо наелось мяса, мясо наелось рыбы, и налилось вином...мясо ласкало мясо, и создавало мясо, по прописям земным..." - в голове толпятся строки серебряного поэта. Встаю, иду прогуляться в темноте, к бассейну. Детей уже загнали на хаус и разместили по койкам. Бассейн спокоен. Вода голубеет прожекторами.
Неожиданно появляется Грегори:
"Ты музыкой занимаешься?"
(Музыкой-то я занимаюсь, точнее, пою под гитару. Но только не теперь, когда я так устал, среди стольких незнакомых мне людей). И я отвечаю:"Не очень".
"Ничего, МЫ скоро сыграем".

Через полчаса из Лэнд Ровера одного из гостей достают электро- и бас-гитару, синтезатор, батарею барабанов, плюс два африканских там-тама. Пока все это подсоединяют к сети, Грегори принимается колотить по там-тамам. Затем дорывается до бас-гитары... Работник Банка Франции, владелец красного Шевроле, "записывает" в очередь желающих спеть. Желающих маловато. Тогда он почему-то записывает меня.
Подходят и остальные музыканты. Поль, муж Мари-Анж, садится за барабаны, жена Грегори встает за синтезатор. Сам Грегори по-прежнему на басухе. Морган мне рассказывает, что в молодости эти дяди-тети играли в рок-группе, с тех пор они - "дружбанавты". А народ волнуется, требует музыки. Уезжать никто не собирается. Большинство решило заночевать здесь: кто в доме Поля, а кто - в палатках на лужайке. Вместо музыки еще в течении получаса слышен какой-то вой - музыканты "вспоминают". Наконец зазвучала более-менее слаженная музыка. Друг Грегори орет что-то по-испански, Грегори продолжает эстафету, уже на английском.
Нарушая все правила приличия, я покидаю веселую компанию, захожу в дом, плюхаюсь в кресло и начинаю дремать. Сквозь дремоту продирается "ночной рок", и приходит привычная, неотступная мысль.
"А что я здесь делаю?"
Нет, что именно я делаю, вроде бы понятно. Я о более глубоком: "Что я здесь делаю?", "Почему я тут оказался, например, на этом "дне варенья", в аквитанской деревне?" Я уже не пытаюсь найти ответ, просто наблюдаю за тем, как вопрос крутится, крутится... словно волчок из разбитых часов. Волчок крутится, цепляясь за царапины на столе, падает на пол...
Знакомые губы касаются моей щеки...
"Просыпайся, "солдат великой армии", поехали..."